– Альтманн, Мортимер, проходите, – неожиданно доброжелательно поприветствовал нас профессор Фитцерей. – Мы с вашим кузеном, Альтманн, как раз обсуждали перспективы сотрудничества между нашей кафедрой и полицией.

– Кузеном? – шепотом повторил Максим.

Я пожал плечами и внимательнее посмотрел на профессора, с энтузиазмом вещавшего что-то об обществе, наконец оценившем танатологию. Проблема с Эйзенхартом заключалась в том, что кроме умения наступать на чужие мозоли он обладал обаянием. Мне доводилось наблюдать, как привлеченные его легкой приветливой манерой люди и не замечали, что попали в ловушку, и не могли ему отказать. Сейчас его очередной жертвой стал мой начальник. Хотел бы я знать, что он ему пообещал…

– Разумеется, подробности еще будут обговариваться, но от лица кафедры я позволил себе предложить нашу помощь уже сейчас…

– Быстро он сменил лейтмотив, – тихо прокомментировал Максим.

Я кивнул. Для человека, после прошлого визита Эйзенхарта в университет визжавшего о недопустимости идти на поводу у полиции и прерогативе науки над интересами властей, профессор Фитцерей удивительно скоро пересмотрел свои суждения.

Впрочем, как выяснилось, работа с полицией должна была дать кафедре танатологии больше материала для практических опытов. Теперь стало ясно, почему Фитцерей воодушевился: он давно сбросил всю остальную работу на ассистентов в лице нас с Мортимером и появлялся на службе только ради экспериментов по ресуррекции, ворча по поводу квоты и суеверных плебеев, не желавших завещать себя науке.

Не переставая болтать, профессор откинул простыню с тела, и я едва подавил желание дотронуться до синяков на шее. На лабораторном столе лежал человек, оставивший их вчера. Лежало, поправил я себя. Тело. Потому что бык был совершенно однозначно мертв.

И Эйзенхарт привез его сюда. Вместо того чтобы отправить в полицейский морг.

Это не могло быть совпадением.

Найдя момент, пока Максим подготавливал труп (меня из-за гипса от процедуры пришлось освободить), а профессор отошел в сторону, я приблизился к Виктору.

– Что вы здесь делаете? – понизив голос, поинтересовался я.

– Свою работу, расследую убийство. Что с вашей рукой?

– Споткнулся на лестнице, – озвучил я первую пришедшую на ум ложь, не желая заострять на своей травме внимание.

– В самом деле? – Виктор окинул меня внимательным взглядом. Высокий воротник сорочки должен был скрыть от него следы на шее, и все же мне показалось, будто он что-то заметил. – Знаете, от кого я обычно слышу такие ответы? От жертв домашнего насилия. Но, полагаю, это уже не ваш вариант. Так что с вами случилось, Роберт?

От необходимости отвечать меня спас Мортимер, возвестивший, что все готово.

За экспериментом я наблюдал с отстраненным интересом. С одной стороны, мне еще не доводилось присутствовать при ресуррекции человека, умершего от чужого дара. С другой… Отчасти мне было любопытно, какой будет реакция Эйзенхарта, если мертвец ответит на его вопросы. Однако все обошлось. Должно быть, сегодня духи оказались на моей стороне. Не было ни судорог, ни вызывающих отвращение гримас смерти. Лежавшее на столе тело осталось безучастно к нашим стараниям.

– Больше ничего нельзя сделать? – спросил Эйзенхарт, глядя на то, что недавно было человеком.

Профессор забеспокоился. Неудивительно: если полицейский разочаруется в пользе ресуррекции, плакали его планы на повышение квоты.

– Наука здесь бессильна, но… – на этих его словах Эйзенхарт напрягся. Как и я, но по другой причине. – Насколько это для вас важно, детектив?

Виктор задумался.

– Очень, – произнес он после некоторых размышлений. – Не могу сказать, что это вопрос жизни и смерти, но это действительно важно.

– В таком случае я мог бы вернуть его в последний момент жизни, – предложил профессор Фитцерей. – Он не ответит на ваши вопросы. Он вообще не будет знать, что вы здесь. Но вы сможете выяснить, что произошло с ним в последние секунды. Разумеется, я не уверен, насколько это может вам помочь…

Я удивленно поднял брови. В обществе старались не афишировать свой дар, если только он не был совершенно безобиден – и, как следствие, бесполезен. Мне было известно о даре профессора лишь потому, что я с ним работал. Максим знал, потому что родился таким же. Что касается остальных знакомых профессора Фитцерея, то я сильно сомневался, что тот кому-то рассказал. Люди с подобным даром редко открывались другим. Легче было признаться в том, что родился вороном. Возможно, это встретило бы даже меньше осуждения. Должно быть, профессору очень нужны были эти трупы, если он предложил свои услуги.

Профессор Фитцерей родился дроздом, и, будь дар сильнее, его забрали бы на воспитание в храм, как поступают с теми, кто способен воскрешать умерших не своей смертью. Но его дар оказался слишком слаб. Он не мог возвращать людей к жизни, только поднимать их тела. Их души оставались в другом мире, переходя в наш лишь на краткий миг, пока они помнили собственную смерть. После этого они возвращались на ту сторону моста, оставляя пустую оболочку, подчиняющуюся воле дрозда. Я видел подобное в армии, и зрелище это нельзя было назвать приятным. Слово «нзамби» опять всплыло из глубин моей памяти вместе со сладким запахом гниения.

– Давайте попробуем, – согласился Эйзенхарт, не подозревавший, свидетелем насколько редкого для мирных земель события ему предстояло стать.

Танатолог положил ладонь на лоб погибшему и прикрыл глаза. Лежавшее на столе тело вздрогнуло и свернулось в клубок, словно испуганный ребенок.

– Больно, – прошептало то, что было быком в прошлой жизни. – Так больно… Так страшно…

Профессор отнял свою руку и отошел, позволяя нам увидеть происходящее.

Лицо быка сморщилось, будто тот собирался заплакать. Мертвые глаза невидяще уставились на нас.

– Почему так страшно? – спросил у нас труп.

Я мог объяснить почему. За одну секунду после моего касания яд распространился от мышц горла к конечностям, лишив его возможности двигаться. Словно погребенный заживо, он не мог шелохнуть ни рукой, ни ногой, грузно оседая на пол. Наступил общий паралич. Дыхание остановилось. И только сознание продолжало работать, изо всех сил сигнализируя нехватку кислорода.

Физически бык не мог уже этого чувствовать – и не чувствовал, – но дар профессора Фитцерея заставлял его переживать свою смерть заново. То, что было в реальности несколькими секундами, превратилось в минуты агонии.

Не желая больше это наблюдать, я вышел.

Доктор

Полагаю, пришло время объясниться.

Когда я говорю, что мой отец был ядовитым человеком, я имею в виду не только его характер. Об этом не принято распространяться, но Северина-Змея не зря считают покровителем врачей и убийц. Пусть вторых меньше, чем первых, они есть. Гадюки. Кобры. И те, чье прикосновение губительно для всего живого. Почему нет? Многие змеи ядовиты. Стоит ли удивляться тому, что змеи, носящие человеческое обличье, ядовиты вдвойне?