Зная Сибирь и Дальний Восток, Штейнгель был хорошо знаком и с историей Шелихова, а также с близкими к нему людьми. И от многолетнего сотрудника Григория Ивановича, занимавшегося его «американскими» делами в качестве правителя русских поселений «Северо-Восточной компании» (позднее — одного из директоров Российско-американской компании), Евстратия Ивановича Деларова, Штейнгель услыхал следующий, по его определению, «анекдот». Но пусть слово «анекдот» современного читателя не смущает — во времена Штейнгеля, Деларова и Пушкина им обозначался вполне реальный рассказ о каком-то приметном событии…

Итак, в 80-х годах XVIII века Шелихов в очередной раз отправился в свои американские «вотчины», оставив жену дома. Она тут же закрутила роман с неким чиновником, собралась идти за него замуж и распустила слух, что муж, «вышед из Америки в Камчатку, умер». Брат Шелихова Василий матримониальным планам невестки и распространению слуха не препятствовал, а даже способствовал.

«Но вдруг, — повествовал со слов Деларова Штейнгель, — вовсе некстати, получено было письмо, что Шелихов жив и вслед за оным едет из Камчатки в Охотск. В сём-то критическом положении жена решилась по приезде его отравить»…

Шелихов ситуацию упредил и хотел расправиться с виновными круто. В передаче Деларова и Штейнгеля, отговорил Шелихова от расправы другой близкий его сотрудник — приказчик Баранов. Последнее имя нам ещё не раз встретится, ибо Александр Баранов стал впоследствии второй — после Шелихова — героической легендой Русской Америки. Баранов якобы и убедил хозяина «пощадить своё имя».

Интерпретация Деларова (или — Штейнгеля) в каких-то частностях оказывается явно неточной. Так, Баранов стал работать у Шелихова лишь с августа 1790 года, а не с 80-х годов. Но купечествовал он в Иркутске с 1780 года, с Шелиховым был, естественно, хорошо знаком, и отношения у них были, конечно же, доверительными. Поэтому датировка Деларова может быть признана в общем верной.

Изложив сей «анекдот» Деларова, Штейнгель заключал: «Может быть, сие происшествие, которое не могло укрыться от иркутской публики, было причиною, что внезапная смерть Шелихова, последовавшая в Иркутске в 1795 году, была многими приписываема искусству жены его, которая потом, ознаменовав себя распутством, кончила жизнь несчастным образом, будучи доведена до крайности одним своим обожателем»…

Если «записной» историк — нередко раб фактов, то исторический романист — слуга своего воображения. Однако я — не историк и не романист, я — исследователь истории, и моя цель — по возможности — реконструкция прошлого. Иногда реконструкция опирается на прямые достоверные факты, но иногда возможна лишь предположительная реконструкция, и она основывается на анализе косвенных данных. Ниже относительно причин смерти Шелихова высказывается лишь предположение, но не высказать его я не могу…

С античных времён известны слова «Cui bono?» («Кому на пользу?» или «В чьих интересах?») и «Cui prodest?» («Кому выгодно?»). И пренебрегать этими советами древних римлян вряд ли разумно при анализе любых сомнительных случаев.

В чьих же интересах была смерть Шелихова?

Кому она была выгодна?

Жене? Иркутские кумушки иной причины видеть не могли — тем более что прецедент, так сказать, имел место… Но с тех пор прошло несколько лет и многое отгорело. С другой стороны, однажды уличённая в неверности жена попадала бы под подозрение в случае внезапной смерти мужа первой. Однако ни Баранов, ни Деларов ей кончину своего шефа в вину не поставили.

Была ли выгодна смерть Шелихова брату Василию? Тоже вроде бы нет — он прямым наследником брата не был.

А был ли кто-то ещё, кому деятельная фигура Шелихова была поперёк горла?

На этот вопрос ответ можно дать сразу и вполне однозначно: живой Шелихов был крайне и всё более опасен для тех могущественных внешних антироссийских сил, которых абсолютно не устраивал вариант развития геополитической и экономической ситуации на Тихом океане в пользу России.

А русский Тихий океан — вплоть даже до тропиков, и Русская Америка были «символом веры» Шелихова. Уже в екатерининской России энергичный курянин, ставший сибиряком, оказывался персонифицированным олицетворением «тихоокеанской» идеи, её главным духовным и деловым «мотором». Причём были основания предполагать, что после смерти Екатерины — а она была вполне возможна уже в ближайшие годы, с воцарением Павла, планы и замыслы Шелихова найдут у нового монарха самую широкую поддержку. Павел проблемой с детства интересовался — имеются тому сведения.

Устранить Шелихова тем или иным образом было для англосаксов делом не только желательным, но просто-таки настоятельным, насущным. А возможности у английских спецслужб уже тогда были для этого немалыми. Уже тогда у них были в России и руки длинные, и агенты неглупые. Английские агенты внедрялись в Россию и даже в окружение царей не со времён Екатерины II, а намного более ранних — не менее чем со времён Ивана IV Грозного, если не Ивана III Великого… Через шесть лет после смерти Шелихова — в марте 1801 года рука Лондона дотянется до самого самодержца всероссийского Павла, вознамерившегося вместе с Наполеоном лишить Англию её колониальной «жемчужины» Индии!

Зная и понимая это, смерть Шелихова можно рассматривать не как трагическую случайность, а как подготовленную закономерную акцию англосаксонской агентуры в Восточной Сибири и конкретно в Иркутске. Ведь не быть её в Иркутске — столице Восточной Сибири — просто не могло!

Не так ли?

УЖЕ БЫЛО сказано о последнем плавании Джеймса Кука как о миссии стратегической разведки в целях прояснения русской ситуации. Но если эта оценка верна, то в такое особое плавание и людей подбирают не с бору по сосенке, а умеющих и язык за зубами держать, и соображение имеющих.

Такие люди — это уже не просто экипаж.

Это — кадры!

И на кораблях Кука в его северном плавании находилось по крайней мере три человека, чья судьба в той или иной мере оказалась впоследствии связана с Россией. С Куком тогда плавали не только известные нам Биллингс и Тревенен, но и ещё один англосакс, позднее орудовавший в России, — капрал морской пехоты Джон Ледьярд (1751–1789).

Современный публикатор дневников Кука — Биглехол коротко сообщает о нём: «совершил путешествие в Сибирь в 1787–89 годах»… А вот советский комментатор дневников Кука Я.М. Свет пишет о нём иное: «Капрал морской пехоты американец Дж. Ледьярд — человек с довольно неясным прошлым и весьма большой амбицией — после возвращения в Англию и с ведома Т. Джефферсона отправился в Сибирь, чтобы затем через Камчатку и Аляску открыть торговый путь в США. Однако эта миссия не увенчалась успехом: Екатерина II велела выслать Ледьярда из пределов России».

Заурядный капрал пехоты, даже морской, вряд ли имел бы возможность общаться с одним из государственных лидеров США Томасом Джефферсоном, даже при простоте тогдашних нравов в Америке. Да и из России иностранных её гостей просто так не высылали. Впрочем, Ледьярд и не был заурядным капралом — морская пехота на английских кораблях была чем-то вроде спецслужбы. Показательно, что когда корабли Кука подошли к русскому аляскинскому острову Уналашка, то первым на берег Кук отправил как раз «смышлёного американца» Ледьярда, где тот в первый, но не в последний раз встретился с шелиховским штурманом Измайловым. Причём Ледьярд явно уже тогда знал русский язык, и это было явно не случайным, как вряд ли случайным было присутствие сына «дяди Сэма» на английском корабле.