– Вы же дочерью ей настоящей были. Единственным светом в окошке! Она так вас и называла: дочка. Кого хотите, спросите! Кого, по-вашему, то и дело поминала, когда умается, бедняжка, присядет отдохнуть? Вас! А вы все ее к собаке ревновали, что отняла, отбила ее у вас. Она сама Виолой вашей стала!

Около двадцати лет прожила она рядом с нами. За это время мы недели целые, месяцы проводили за границей, а она следила за домом: платила за телефон, получала почту, денежные переводы, ни разу не забрав Виолу к себе, как ни просилась, чтобы не оставить квартиру без надзора. Вернувшись однажды с франкфуртской книжной ярмарки, привезли мы ей мини-телевизор. Ус пели, правда, давно усвоить, что никакие подарки от нас не принимаются, но подумали: целый мир войдет в ее Заповедный Град с этой вещью – которой, кстати, у нас и не достать. Так что сама ее уникальность должна бы настроить Эмеренц, всегда чуравшуюся плоской заурядности, поблагосклоннее: вот, мол, на всей улице у нее одной такой телевизор.

Вернулись мы на праздники. Было опять Рождество, как в тот раз, когда нашли Виолу. По телевидению, правда, не начали еще передавать программы собственно религиозные, зато показывали народные обычаи: как ребятишки колядуют в полушубках и меховых шапках. А вечером шел чувствительный старый фильм военных лет. И мы с мужем все представляли себе, как радуется там, у себя, Эмеренц – пусть и не поторопилась, приготовив ужин, подтвердить, что довольна подарком; только поглядела на меня загадочно, серьезно, будто имея сказать по этому поводу кое-что. Но я пребывала в полной эйфории: приняла, не отклонила! Поблагодарила и ушла, пожелав приятных праздников. Рождество выдалось в том году сказочное, как на глянцевых открытках моего детства. С тех самых пор зима – мое любимейшее время года. За окнами, медленно кружась, падали крупные снежные хлопья, и я, всем существом отдаваясь ощущению праздника и домашнего уюта, смотрела как очарованная. И перед моим мысленным взором витала и она, гордая владелица телевизора: сидит сейчас у себя, встречает Рождество…

Вероятно, именно тот вечер дал толчок всему последующему. Будто само небо швырнуло нам этот подарок обратно – или Бог Эмеренц, который, как ни порицала, ни отрицала она его, постоянно бдительно стоял у нее за спиной. И вот встрепенулся – оттого, что я не воспользовалась последней возможностью не просто «смотреть», а видеть… Наше окно было как раз над уличным фонарем, которого не затмевали самые буйные метели, и мы стояли, любуясь хороводами снежинок. Вдруг на эту освещенную авансцену выплыла Эмеренц. Вся белая от снега, покрывавшего ей плечи, спину, голову в платке, она и в этот рождественский вечер мела, расчищала улицу. Нельзя же оставлять тротуары неметеными!

Сверху она была похожа на неуклюжее соломенное чучело. Вся кровь бросилась мне в лицо. О, Иисусе сладчайший, в тот вечер родившийся, что я за подарок преподнесла этой старой женщине! Да когда же ей за телевизором посиживать, если ее дергают с утра до вечера? Вот почему она и посмотрела на нас так странно, точно уязвленная. Будь она скроена из материала более грубого, просто не взяла бы этого телевизора! Или спросила бы: может, вы вместо меня снег будете мести – хотя бы иногда? Или стирку возьмете на себя?.. Ведь будапештская программа давно уже кончается, когда ей удается опуститься на свое канапе. Муж, наверно, подумал то же самое.

Не смея даже посмотреть друг на друга, отступили мы от окна, стыдливо отвернувшись от Эмеренц с ее метлой. Пес зацарапался в балконную дверь, но я его не пустила. Никто из нас не вымолвил ни слова. Да тут и не слова были нужны, а поступки, но мы молча вернулись к собственному телевизору. И мне до сих пор совестно, что, уразумев в чем дело, я на том и остановилась. Философствовать-то, рассуждать, даже признавать свои ошибки я всегда умела. Одно не пришло на ум: взять у нее метлу, а ее отослать смотреть телевизор. Я же намного моложе и сильнее, управилась бы! Довелось в свое время в провинции, еще до замужества, повальсировать с метлой перед домом! Но я, увы, не пошла. Было ведь Рождество, и мне тоже после столь любезного моему вкусу горьковатого да солоноватого хотелось сладенького: после бесчисленных экзистенциалистских и гротесковых фильмов меланхолично-красивую любовную историю посмотреть.

Да, начало упадка относится, по-моему, именно к тому времени. Где-то в конце февраля Эмеренц подхватила грипп, свирепствовавший еще с осени, – перенеся его, конечно, на ногах. Зима была необычно снежная, и всю свою энергию она направляла на расчистку улицы, не обращая внимания на мучительный кашель, который ее донимал. Прибегали Шуту с Аделькой с глинтвейном вместо чая. Эмеренц усердно накачивалась горячим подслащенным вином, но все равно то и дело останавливалась, опершись в приступе затяжного кашля на метлу. Адель до того доухаживалась за ней, что сама слегла, угодив даже в больницу. Исчезновение ее доставило явное облегчение Эмеренц. Шуту изъявляла свое участие скромнее, шумливая же Адель ахала-охала на всю улицу, что Эмеренц было совсем не по нутру: вот, мол, пожилая женщина, а целыми днями на ногах: снег этот проклятый сыплет да сыплет, только улицу пройдешь – опять начинай сначала; каково это больной!.. Школьная моя подруга, которая обратила когда-то мое внимание на Эмеренц, советовала уговорить ее пойти к врачу – бросить, по крайней мере, подметание и лечь в постель; иначе просто себя погубит! По кашлю ведь слышно, что это уже не грипп, а самое настоящее воспаление легких.

Но Эмеренц, едва я придержала ее за локоть, чтобы остановилась и дала наконец мне досказать, прикрикнула только на меня, заходясь от кашля: нечего приставать, у себя лучше уберитесь да обед сготовьте, коли уж припала охота помочь, а она, дескать, все едино не уйдет, пока валит этот окаянный снег. Где уж тут отдыхать, тем более в постель укладываться. Что за фантазия! У нее и постели-то нет, будто я не знаю; да и зачем, если каждую минуту в ворота могут позвонить. У жильцов есть, положим, ключи, но ведь и из совета, да мало ли откуда вздумают прийти в самое неподходящее время. И вообще ночью из-за спины ей удобнее спать сидя, так что не сделаю ли я милость ее не теребить, надоело; никого это не касается, лежит она или сидит и чем занята. Она же ведь не спрашивает, почему у меня столько косметики в ванной в моем-то возрасте. Пусть лучше врач и эта моя подруга сами ложатся в постель – и лежат до второго пришествия, бездельники, указывать мне захотели.

Щеки ее разгорелись от жара и возмущения, и она с еще большим рвением заработала метлой, словно личные счеты сводя со снегом и никому другому не желая этого уступать.

– А поесть мне Шуту и жена мастера приносят, – крикнула мне вдогонку. – Мне хватает, можете обо мне не беспокоиться. Терпеть не могу, когда за мной ходят по пятам. В жизни со мной не было нервных припадков, но, кажется, своим приставанием доведете!

Последние слова еле выговорила, кашель помешал. Откашлявшись, объяснила, что Виолу не будет пока больше выводить, трудно за ним поспевать, а стоять на месте собаке не полезно. Пускай лучше дома побудет, в тепле, чтобы тоже не простудиться.

Год и для нас был не такой, как все. После Рождества передо мной открылись нежданные перспективы. Точно незримая рука повернула на Новый год таинственный кран, из которого отпускаются нам зло и добро. И на сей раз закапало последнее. Множество новых дел и деловых предложений повлек за собой этот неявный, но ощутимый поворот в моей судьбе, которому долго не могла я подыскать приемлемого объяснения. Сколько лет меня оттесняли за пределы невидимого, но неоспоримо запретного круга; сколько раз передо мной опускался шлагбаум. И трудно было даже поверить, что вот словно по чьему-то велению он вдруг поднялся и ворота, в которые мы и стучаться позабыли, сами растворились, приглашая войти. Вначале я даже не пыталась уделить внимание этим благоприятным предзнаменованиям. Эмеренц кашляла и продолжала разметать тротуары, я готовила за нее, бегала за покупками, наводила в комнатах порядок, кормила и выгуливала собаку, удивляясь только, зачем это я всем понадобилась? Что на них нашло? Никуда я не пойду, лучше Эмеренц сведу к врачу. Но едва заикнусь ей об этом, тотчас налетит на меня: отвяжитесь, каждый имеет право кашлять, нечего тут путаться под ногами. Ведете хозяйство – и прекрасно. Вот прекратится снегопад – сама возьмусь, а пока и на улице дел хватает; довольно эти лекарства да врачей навязывать, ни к чему.