— «Ватага Шоссейной Безопаски», ё, — рек Моне.

— Ё, «Громилы Обдолбанного Мандарина», ё, — предложил Муха.

— Ё, ё, ё, ты прикинь, — высказался Пид-Жам с такой дозой американского языка жестов, что любой глухой зритель решил бы, что у него синдром Туретта. — «Команда Убогой Сайры».

— Ё, пес, это такая дурь, что даже не дурь, — оценил Моне.

— Это ж хорошо, нет?

— Ё, пес, не выходи из роли. — Из Мухи актер никудышний. Они все в одной театральной студии учились.

Надо было просто нанять на это дело настоящих гангстеров. Пид-Жам, наверно, запутается в штанинах, свалится и испортит им все устрашение.

— Приехали, — сказал Муха, сворачивая с проезжей части прямо на тротуар Эмбаркадеро. — Он штоле?

— Штоле он, — подтвердил Моне. Вокруг никого не было, лишь изредка проезжали машины. Однако новый парень-статуя все равно стоял.

— Не забыли, — напомнил Муха. — Идем. Не бежим. Просто идем, словно торопиться нам вообще некуда. Используем чувственную память.

— Ну да, ну да, ну да, — нетерпеливо сказал Моне. Они с Пид-Жамом выбрались из машины и протанцевали по брусчатке туда, где новый парень держал свою игру. Черт, до чего хорош — ни мышцей не дрогнул.

Достигши парня-статуи, Моне поднял «глок», и дуло соприкоснулось со лбом.

— Ба-лять!

В точке соприкосновения гулко звякнуло.

— Огоссе! — произнес Пид-Жам. — А черномазый-то в натуре статуй.

Моне постучал по корпусу — три гулких удара.

— Ну.

— Но у него все деньги в обуви, — сказал Пид-Жам.

— Ну так забирай, дурила, — сказал Моне.

— Ё, на газ не дави, Моне. Не меня же статуя обула.

— Заткнись, — сказал Моне.

Пид-Жам стал выгребать горсти денег из «Больших глотков» на ногах статуи и рассовывать их себе по карманам.

— Да тут штука, не меньше.

— Ё, — сказал Моне. — Помоги-ка мне ее в машину затащить.

Пид-Жам встал, подставил под статую плечо и попробовал ее приподнять, а Моне сунул пистолет за пояс и взялся за нее с другой стороны. Фигуру удалось протащить лишь пару шагов — пришлось остановиться и перевести дух.

— Срань чижолая, — пропыхтел Пид-Жам.

— Давайте скорей, парни, что ли! — заорал из машины Муха, совершенно уже выйдя из роли.

— Да ну его на хуй! — сказал Моне. Сплошной неудобняк. Аренду за ствол он же заплатил, нет? Моне вытащил «глок» из-за пояса и пальнул разок в статую.

— Бля! — пригнувшись, крикнул Пид-Жам. — Совсем ебу дался?

— Би-лядь пусть поучи… — Но замечание Моне прервалось.

Пид-Жам выпрямился и оглянулся. Из пулевого отверстия в статуе шел дым, и за ту секунду, что он смотрел на нее, дым сгустился в руку и схватил Моне за горло. Пид-Жам повернулся было тикать, но что-то цапнуло его за капюшон спортивного костюма и дернуло назад. Падая, он слышал, как давится и задыхается Моне. А потом почуял острую боль на шее сбоку, и у него вдруг полегчала и закружилась голова.

Последним он увидел Муху, который драпал прочь на своей «Хонде».

Склонитесь предо мной, неказистые смертные, ибо ныне вижу я вас, как вы суть — жалкими грызунишками. Улепетывайте пред моей ослепительной тьмой, дневные насельники, ибо я ваша госпожа, ваша королева и богиня ваша — меня приняли в паству. Я отныне — Абигайль фон Нормал, НОСФЕРАТУ, сцуки!

Ну типа.

ОБМ. Это, блядь, так круто было — как дважды кончить со «Скиттлзами» и колой. Я была в логове, оттопыривалась неподецки с мп3-плейером. Загрузила последний компакт «Мертвых Могут Миксов» («Сапоги смерти — бульонка-микс») в «Старбаксе», и он тотально трансцендентный. Меня просто вынесло в древний румынский замок, где все закинулись эксами и тотально оттягиваются, круто и реально чувственно танцуя (и с идеальными причесонами). Я такая наворачиваю жопой в кресле в произвольной форме — типа танцевальный гештальт себе полирую — и тут вижу: дым под дверь ползет.

(Круто будет станцевать под этот компакт с Джередом, не дождусь. Он так залипнет на этой моей проходке. Вот почему мне нравится танцевать с геями. Если у них встанет, когда попой вертишь, можно воспринимать как комплимент, а не как повестку дня. Джеред сказал, что будь я парнем, он бы мне тотально отсосал. Такой милый иногда бывает.)

В общем, я наушники вытаскиваю и вся такая типа: «Ого, пожар на лестнице — мне сосет, как обычно». Потому что выход оттуда только один, знаешь, вынесут почернелую Эбби.

Но дым сгустился в столб, а потом у него стали отрастать руки и ноги. Когда я увидела, что у него еще и глаза есть, я в спальню забежала и дверь закрыла. Это у меня не глюки, ничего, я тотально спокойная была. Совсем типа не то, когда блюешь, а друзья тебя за волосы держат и говорят: все будет ништяк, это у тебя просто от наркотиков, — в общем, я, чтоб безопасней, дверь еще и заперла, типа сяду, оценю ситуацию. И тут дверь чисто срывает, а там стоит Графиня, тотально голая, и в руке дверную ручку держит. И тотально вся офигенская, вот только ноги у нее спереди такие, что пиздец, обожженные все или сгнили, не знаю, в общем.

Поэтому я такая: «Вы тотально свой залог проебали».

А Графиня только хвать меня за волосы, притягивает меня к себе и кусает в шею, вот так вот запросто. На самом деле не больно, только неожиданно: типа просыпаешься в кресле у стоматолога после удаления нерва и врубаешься, что он тебя мацает. Ну, не вполне так, конечно, — мистичней. Но все равно неожиданно. (Ладно, было больно, но не так, как в тот раз, когда Лили нам соски прокалывала стрелкой компаса из кабинета геометрии и кубиком льда. То было йяй!)

От нее воняло горелым мясом, и я ее попробовала отпихнуть, но у меня все члены как парализовало или будто на меня жирдяй какой сел — меня словно заживо погребли или типа того, а я сижу и смотрю. А потом в голове все поплыло, и я подумала, что сейчас в обморок грохнусь. Тут-то она меня и уронила.

И такая: «Ступай вниз и собери с тротуара мою одежду. И сделай кофе».

А я такая типа: «Секундочку, я только что рассталась со своей смертной девственностью, мне хоть сигаретка полагается, что ли — и, блядь, полотенце или как?» Но сказала типа: «Ладно», — потому что там, где Графиня вся обожжена была, у нее заживало прямо на глазах, а от нее голой у меня чердак срывало, там же все бедра ей спалило и весь низ живота тотально красный. В общем, я пошла вниз, а сразу за дверью этот бездомный уже в ее одежде роется. На самделе, он ее трусики нюхал. А я, потому что убеждена: мы не всегда бездомным достаточно помогаем, — поэтому, в общем, такая ему: «Забирайте их себе и никому ни слова о том, что вы здесь сегодня видели».