Мама не одобрила бы.

Разве такой жизни она желала единственному сыну? Судьбы, которая…

— Страдаешь? — Ерема выбрался из бурелома. — Привет… братец.

Кривоватая усмешка. Левый глаз прищурен, правый — дергается. Рука прижата к груди, словно судорогой свело ее. И палец подергивается.

— Так бывает, когда упрямая душонка не желает признать поражение, — сказал Ерема, и изо рта поползла нить слюны, которую он неловко смахнул левой рукой. — В войнах всегда больше всего страдает поле сражения.

— Ты кто?

— Можешь называть меня Мором, — сказало существо, перебираясь через гнилой пень, по бокам которого проклюнулись молодые шляпки вешенок.

— Это ты приходил… тогда?

— Тогда — я. И теперь я, даже если не я… — Он рассмеялся хрипловатым клокочущим смехом, от которого у Егора по спине мурашки побежали. — А ты, царевич, еще ты?

— Зачем явился?

— Зачем… сложный вопрос. — Из носа Еремы выкатилась темная капля крови. — От неугомонный… да не собираюсь я ему вреда чинить. Хотя мог бы… мог… вот, к примеру, придушить бы мог, что кутенка…

И невидимая рука сдавила горло.

Егор попытался было вывернуться из захвата, но рука сжалась, выдавливая остатки воздуха. Перед глазами все потемнело, поплыло, Егор, кажется, закричал.

Засипел.

Выплеснул силу.

…Он очнулся, лежа на спине. Над головой высилось ярко-голубое небо с парой драных облаков.

— Живой? — небрежно поинтересовался Ерема, который никуда не делся. Сел на камень, ноги растопырил, ветку в руки взял, покачивал ею, мошкару отгоняя. — Живой… что тебе сделается? Ничего, пока я не решу.

Егор сел.

Руки дрожали.

Горло… он ощупал его. Целое вроде бы. Только саднит, как тогда, когда он ноги промочил и застудился. Седмицу ни есть толком не мог, ни пить. Язык будто разбух. И каждый вдох отдавался тянущей болью.

— Ты… — Голос был сиплым.

— Я. — Ерема веткой качнул. — Это чтоб ты понимал, что никчемная твоя жизнь мне без надобности, что я в любой момент могу ее забрать. И не только твою… взять хотя бы волкодлака вашего бестолкового… бегает сам по себе, куда забежит, зачем…

— Что тебе нужно?

— Вот это другой вопрос. — Ерема поднял взгляд, при том левый глаз его вовсе закрылся, а правый, напротив, выпучился, того и гляди из глазницы выскочит. — Чего мне нужно… видишь ли, лично мне все ваши игрища мало интересны. Я, исключительно сам по себе, желаю свободы. А уж как я буду ее использовать, это, дорогой царевич, не твоего ума дело. Ты вставай, вставай, на болоте лежать вредно. Этак и спину застудить недолго. А ты, дорогой мой, должен быть здоровым… относительно.

Егор поднялся.

Ноги держали.

Дрожали, но держали… он вцепился в тонкий хлыст осинки, которая покачнулась, а устояла.

— А вот чтобы я получил свободу, надо, чтоб ты кое-что сделал.

— Нет.

— Даже если убью? — поинтересовалась тварь.

— Даже если убьешь. — Егор провел ладонью по лицу, стирая трусоватую слабость. Умирать не хотелось. А хотелось вернуться… куда? Не важно, хоть бы и на болото, к братьям. Или в деревню. Там Марьяна Ивановна… с нею, конечно, у Егора отношения как-то и не заладились. Но он же не виноват, что природой для зельеварения не создан. Но сейчас, если выпадет случай вернуться, выжить, он себя пересилит.

Вникнет в хитрую науку.

— Гляди-ка, какой смелый, аплодирую. — И Ерема вяло хлопнул в ладоши. — Прямо на слезу пробивает от этакой отчаянной храбрости… ладно, не трясись, что хвост заячий. Убивать тебя я не стану… другие охотники найдутся. Спросить хочу.

— О чем?

Как ни стыдно было, но вот… известие о том, что убивать не станут, обрадовало. И радость эта показалась Егору… неправильной?

— Сорока на хвосте принесла, что живы мои подруженьки старые… и не только живы. Чую я их… передашь записочку?

— А если…

Не было удавки.

Но тело вдруг отказалось слушаться. Егор был… и его не было. Он вдруг оказался заперт внутри себя. Он смотрел, как корчится у ног Ерема, заходясь кровавым кашлем, и как поднимаются мхи, опутывают тело его. Как расползается болото, принимая новый дар.

— Нет так нет, — ответил Егор себе же и рассмеялся. — Мое дело было спросить. А ты, боярин, уж извини, послабже будешь. Все-таки волки — на редкость неудобный материал.

Он стоял, глядя на то, как болото затягивает Ерему, и кричал, звал на помощь, вот только услышан не был, ибо тот, кто поселился в его, Егора, теле, не собирался рисковать.

— Помощь? — Он все же снизошел до ответа. — Какая, помилуй, помощь? От кого? Вас тут посадили, что пескаря, на которого щуку ловят… может, поймают, а может, сожрет и сорвется. Как бы оно ни повернулось, Егорушка, а пескарю все одно не выжить.

И это было правдой.

Егор подобрал сапоги. Тихо матерясь — сущность знала много интересных слов, — натянул мокрые, пошевелил носками.

— Все-таки со временем начинаешь отвыкать от тела. Оно на редкость неудобно. Нет, все эти прелестные мелочи вроде обоняния и осязания… по первости их не хватает, конечно, а потом привыкаешь. И вот когда выпадает вернуться, приходится привыкать уже к тому, что нос твой способен ощущать вонь, а на ногах появятся мозоли.

Он говорил вполголоса, и каждое слово заставляло Егора вновь и вновь пытаться выскользнуть из тюрьмы. Но тот, кто его запер, знал свое дело.

— Не надо, боярин… подумай… я всего-то денек-другой попользуюсь, а потом отпущу.

— Как Ерему?

— Ерема твой сам дурак. Если уж берешь клятву, то продумай толком, в чем тебе клясться будут. Не упрямился бы, все б иначе вышло. Если хочешь знать, он сам себя довел… сердце трижды останавливалось. Я запускал. Но это утомляет. Мало того, что за всеми вокруг следить, так еще и за этим дуралеем… нет, вот и вправду, я бы его отпустил… я же не безумец какой… да и ценными заложниками так не раскидываются. Что мне с братцем его делать? Ладно… сердце я еще запустил… но вот мозг… мозг, если хочешь знать, тончайшая структура… а этот идиот себе его просто-напросто выжег. Мне вообще-то повезло… вовремя встретились… я бы, конечно, мог заставить функционировать его тело, но… это было неприятно. На редкость неприятно. Поэтому, Егорушка, сделай милость, не дури… и мы разойдемся миром.

Егор стих.

Дурить?

О нет, дурить он не будет, жить все-таки хочется, а значит… значит, надо думать. Ерема? Жаль, конечно, но…

— Он тебе никогда не нравился, верно? Не доверял ты им? Правильно, как верить нелюдям… никогда точно не знаешь, что у волкодлака на уме. То ли дело бояре. Люди серьезные. Предсказуемые, я бы сказал, но в ряде случаев это же плюс.