Я спросил:

– Как самочувствие, в порядке?

– Ага… ну, может, так, чуть-чуть… не знаю.

– Не знаешь, что делать?

Он покачал головой. Я принес ему сок, на всякий случай.

– Я в порядке – просто думаю про новый мотор.

– Для «Шеви»?

– Ага. Он будет моим, когда мне стукнет шестнадцать.

– Поздравляю.

– Ага, только он так ме-едленно ездит…

В следующие четверть часа Эфрен говорил только о машинах, я слушал его и наблюдал, как он понемногу оживает. А парень расписывал мне «рычалку», которую он поставит на свой «Шеви», и новые динамики, «знаешь, такие, чтоб крышу сносило».

Ацтекского орла он оставит или заменит «на что-нибудь пострашнее».

– В машине гидравлика? – спросил я.

– Да, но это фигня. Я поставлю вот такую. – И он развел ладони почти на метр.

– Греметь будешь не по-детски, – сказал я.

– Ага… Я же тебе говорил в тот раз. Жить надо стильно. Но ты, спорняк, не помнишь.

– Диабет не вписывается в твой стиль.

– Ну да, да… Блин, а чё я хотел сказать? – Он сильно хлопнул себя ладонью по лбу. – Не, я серьезно, мужик, чё-то такое… Типа, типа, типа… типа вот чего. Он когда-нибудь пройдет? Хрена с два. Никогда он не пройдет, мудило. Он. Мудило.

– Диабет?

Пальцы на его руках скрючились и стали похожи на когти.

– Диабет – это он: лживая, приставучая шавка. Бросается на меня – р-р, р-р, р-р…

– Хочет распоряжаться тобой.

– А вот это хрен. – И он ударил кулаком по ладони. – Хрен ему. И всем им хрен. Я сам буду командовать этой сволочью.

– Это твое тело.

– Вот именно, это мое гребаное тело, и я буду жить так, как будто с моей кровью всё в порядке. Кровь у меня красная, mi sangre, она живая, ты понял? Сахар зашкалит – фигня, можно все исправить. Вот и с этой инсулиновой фигней мне тоже пох, понятно? Это же просто сахар.

Я кивнул.

– Так что пошли они все на, – сказал Эфрен. – Все равно я буду жить по-своему.

* * *

При следующей встрече он сказал:

– Не могу больше приходить каждую неделю. Два раза в месяц – как, сойдет?

Я решил, что он подготавливает почву для полного прекращения сеансов. Рановато, конечно, а может быть, и нет, но в любом случае ничего не поделаешь. Я сам выбрал в наших с ним отношениях роль взрослого, который ни к чему его не принуждает, – значит, надо играть ее до конца.

Я ошибся. Вообще в том, что касалось Эфрена, я привык ошибаться.

* * *

Целых тринадцать месяцев он продолжал ходить ко мне, день в день, и никогда не забывал приносить оплату. За это время я пять раз говорил по телефону с его матерью – мягкой, обходительной женщиной, которая вышла замуж за психопата и, возможно, произвела на свет еще одного. Каждый раз она звонила мне сама, сообщить, что результаты анализов крови у него лучше некуда, а такого отличного уровня сахара у диабетика его врач вообще никогда не видел.

Во время нашего пятого разговора ее голос дрожал от наплыва эмоций. Она сказала, что я сотворил чудо, что каждую воскресную мессу она поминает меня в своих молитвах и что она пришлет мне с Эфреном горшочек менудо[17] – я ведь знаю, что это такое?

– И знаю, и очень люблю, спасибо большое за подарок, миссис Касагранде. Но я бы не хотел, чтобы вы считали, будто чем-то мне обязаны.

– Это не подарок, доктор. Это благодарность.

– Работа с Эфреном для меня сама по себе удовольствие.

Пауза.

– Правда?

– Он очень умный парень.

– Да, я знаю. Тогда почему же он ведет себя как дурак?

Я не ответил.

Она сказала:

– Ну, как бы там ни было, чувствует он себя хорошо. За что я благодарю Бога и вас.

* * *

Я написал и отправил его эндокринологу третий отчет. Как и два первых, он остался без ответа. Я знал, что доктор очень занят и работает на пределе сил – больничная нагрузка непомерна. Зато он прислал ко мне еще трех пациентов, которые оказались очень легкими – по сравнению с Эфреном, конечно.

Менудо тоже был отменный – именно то, что нужно в промозглый ноябрьский день. Робин даже пошутила:

– Думаю, тебе пора скорректировать свою практику, милый: отныне ты принимаешь только тех пациентов, чьи мамочки обладают кулинарным талантом.

* * *

После второго сеанса тринадцатого месяца Эфрен сообщил мне, что не сможет больше приходить ко мне, потому что уезжает из Лос-Анджелеса.

– Куда?

Он поерзал на кушетке.

– Большой секрет, да? – спросил я.

– Да не… Ну, в Окленд. Короче, спасибо. За то, что слушал мою фигню и все такое.

– Вообще-то, – ответил я, – именно фигни в том, что ты говорил, было совсем немного.

– Ну да?

– Точно. Ты же говорил все, как есть.

Впалая грудная клетка расправилась. Полупрозрачная рука быстро коснулась сначала одного глаза, потом другого. Помяла здоровенный прыщ, украсивший собой его недоразвитый подбородок. И снова вернулась к глазам.

– Попало что-то… грязь, что ли.

– Смог, – ответил я. – Это же Эл-Эй.

– Ага… а ты был в Окленде?

– Много лет назад, сдавал там экзамен на получение лицензии, с тех пор нет. – А еще до того я проходил практику в Лэнгли-Портер, Калифорнийский университет Сан-Франциско, где подрабатывал, дополняя свою жалкую стипендию зарплатой ассистента в проекте по изучению поведения криминальных групп. Так что мне доводилось бывать на самых опасных улицах города. В кварталах, которые видели больше крови, чем иная лавка мясника.

– Лицензию? – спросил Эфрен. – Это как на права, что ли? Зачем за ней туда было ехать?

– Лицензию на психологическую практику, – сказал я.

– Чего?

Я ткнул пальцем в висевший за моей спиной сертификат в рамке.

– Там сказано, что я имею право делать свою работу.

– Имеешь право? А на что тогда ты не имеешь права, чувак? Лечить свихнувшихся гангстеров? – Он покрутил головой. – Типа, если лайф стал не в кайф, заходи, мозги поправь.

Я засмеялся.

– Интересная идея.

– Так ты говоришь, что должен платить, чтобы работать?

– Надо вносить определенную сумму, но главное, что нужно…