Но Беллочка похудела, растаяли щечки-яблочки. Дочь, малышка Ида, все время кашляет. В их комнате, как и во всем Народном художественном училище, всегда холодно. С дровами перебои. А достанешь – так они замерзшие. Оттаивают, и вместе с запахом ели комната наполняется едким чадящим дымом. Но хорошо хоть такие дрова. Без них по утрам возле кроватки Идочки появляется седина инея.

– Я люблю тебя, – тихо сказал Мойша. – Ты научила меня летать. Мои картины – это ты. И моя душа – ты. Ни одна работа не закончена, пока ты не останешься ею довольна. Моя дорогая женушка не захотела, чтобы я остался в Москве,[25]– и я нашел эту работу в родном Витебске. Беллочка, родная, только подумай, что происходит! Наше училище позволит сделать обучение живописи доступным всем, у кого есть талант. Помнишь, как тяжело мне приходилось? А теперь любой человек, богатый или бедный, может учиться живописи. Бесплатно! Белла, это же так… так…

Он запнулся, не в силах подобрать слова. И, подумав, закончил:

– Ленин перевернул страну вверх тормашками. Как на моих полотнах!

– Я боюсь, милый, – вздохнула Белла. – Очень уж они, эти большевики, опасны. Только и умеют, что бить и ломать.

Мойша пожал плечами. А справедливо, что у одних есть все, а у других ничего? Не забыть папиных рук, красных, разъеденных селедочным рассолом, с распухшими суставами. Разве мало он работал? Да целыми днями! И всю жизнь считал копеечки. Приносил им, детям, сухих груш, но только не всегда получалось радовать нехитрым лакомством. Какие же они были вкусные, те груши!

Зато теперь ведь все равны. Нет ни богатых, ни бедных. Все вместе должны строить новую жизнь. Но с Беллой таких разговоров лучше не вести. Ювелирные магазины ее родных реквизированы. Тесть и теща все никак не оправятся от такого удара.

– Ах, ну зачем, зачем ты познакомился с Луначарским! – воскликнула Белла. Заслышав детский плач, она вскочила из-за стола, бросилась к кроватке дочери. – Слава богу, это она сквозь сон что-то лопочет. Надо достать малышке хоть немного молока, Ида совсем бледненькая. А ты знаешь, что ей сказали дети комиссара? Что тебя скоро расстреляют, так как твоя жена – буржуйка!

– Это сказали дети, – мягко заметил Мойша. Как, как успокоить жену, о господи?! – А знакомства с Луначарским я не искал, вовсе нет! Он сам пришел ко мне в «Улей», попросил показать картины. И все что-то писал в блокноте, сказал, что готовит статью. А когда он стал наркомом просвещения и культуры, я шел поздравить его. И эти вопросы. Ты же знаешь, как это бывает. Где ты? Чем занимаешься? И его предложение… Я люблю Витебск. И сил во мне, Белла, столько! Очень много! Я горы сверну! И все это – ради тебя. Ты научила меня летать.

С облегчением отметив, что лицо жены озарила слабая улыбка, Мойша встал из-за стола. Мельком глянул в зеркало, поморщился от неудовольствия.

«Всегда любил писать свои автопортреты, а сейчас не хочу. У меня вид типичного советского служащего. Косоворотка, портфель под мышкой. Ничего не осталось от румяного беззаботного художника», – подумал он.

И, поцеловав жену и дочь, быстро вышел из комнаты.

Неожиданно холодный октябрь сделал хрусткой землю и припорошил желтые съежившиеся листья тонким сахарным слоем снежка.

И все равно, что успел замерзнуть, пока добежал из своей комнатушки до главного входа. Все равно, что просторный особняк, реквизированный у банкира Вишняка, выстужен и согревается дыханием людей, жадно превращая его в струйки пара.

Везде кружат красные ангелы революции! Годовщина Великого Октября! Праздник! И Витебск встретит его достойно!

Конечно, училища, по сути, еще нет, штат не сформирован, ученики не набраны. Но стоит только заняться хлопотами – на подготовку торжеств времени совсем не останется.

«Сначала отметим годовщину революции. А все остальное – после», – решил Мойша. И, поприветствовав секретаря, товарища Итигина, сидевшего в приемной, как нахохлившийся воробей, прошел в свой кабинет.

Его пустота ничуть не смущала Мойшу. Прошло время пышности, дворцов…

– А это идея, – пробормотал он и, потирая озябшие руки, сел на хлипкий стул, пододвинул к себе лист бумаги.

Через час перед ним уже лежал набросок. «Война дворцам», – написал художник внизу работы и оценивающе на нее посмотрел.

Парящий в воздухе комиссар, такой сильный, что целый особняк уместился в его руках, вот-вот готов был выбросить этот дом и все прошлое вместе с его несправедливостью.

Новая жизнь надвигалась, как стремительная лавина. Мойша явственно слышал ее зов, и радостный цокот копыт, и треск разлетающихся обломков.

– Товарищ Шагал, обедать будете?

Он с досадой посмотрел на просунувшего в дверной проем голову секретаря и покачал головой.

Какой обед, когда скачет над Витебском трубач и будит всех от сна своей звонкой трубой! На нем красная гимнастерка и красные шаровары. А конь его – зеленого цвета.

– Вы скажете, не бывает зеленых коней? – пробормотал Мойша, подписывая набросок: «Трубач». – А я скажу, что теперь все возможно. Зеленые лошади, счастливые и свободные люди, справедливость!

К вечеру он уже четко знал, как будет выглядеть Витебск в годовщину революции. Семь триумфальных арок появятся на центральных улицах города. Триста пятьдесят красочных панно украсят дома, витрины, площади. И даже трамваи.

Искусство выйдет на улицу. Революция делалась для того, чтобы дать людям все. Даже то, что веками было недоступно. И каждый горожанин сможет приобщиться к празднику, Великому Октябрю, и живописи.

Неожиданно обнаружив перед своим носом стакан чая, Мойша погрел о него озябшие пальцы и сделал глоток.

– Да, задумано многое, – пробормотал он, – но кто выполнит? Впрочем, справимся. Сделаем по моим эскизам. Но потом… Потом всенепременно надо заняться людьми. Да, приглашу Пэна. Он мой учитель. Пусть станет руководителем мастерской. Позову и Авигдора Меклера. Приятель торчит в какой-то конторе, нечего ему там делать. Но главное! Главное не в этом! Надо, чтобы в Витебск приехали лучшие преподаватели. Из Петрограда и Москвы!

Он позвал Итигина, показал наброски.

– Холстов нет вообще, – с горечью заметил секретарь, услышав про планы по изготовлению больших панно. – И красок тоже. Дрова на исходе. Крупа закончилась, картошка.

Мойша заверил:

– Будем искать. Сейчас продиктую сто и один приказ. И по холстам, и по дровам, и по продуктам.

Ему мучительно хотелось продолжить наброски. Но Сегал вдруг понял: отныне он уже не может думать только о творчестве. Надо искать краски и картошку. Без этого работа училища будет парализована.