Как же ей хотелось по-настоящему поговорить с Олли! Но все равно Коко была ужасно рада, что додумалась стащить доску. Иначе что бы она сейчас делала? Задав все вопросы, она расслабилась в ожидании.

«ЗРКЛ в СПАЛЬНЕ», – показала доска Уиджа.

«Допустим, – подумала Коко. – Но когда?»

Она подождала продолжения. Доска молчала.

«КГДА», – нетерпеливо набрала Коко.

Указатель не двигался.

– Олли? – прошептала она.

В эту секунду часы снова запищали, но на этот раз сигналы не были спокойными и медленными. Наоборот, они звучали громко и быстро, как звучит будильник, когда опаздываешь в школу. Будто предупреждая.

По подвалу пронесся порыв ледяного ветра, и планшетка вдруг снова задвигалась. Но на этот раз Коко сомневалась, что с ней говорит Олли.

«ЗНАЕШЬ ЧТО БЫВАЕТ с ВОРАМИ», – спросила доска Уиджа.

Со стороны лестницы в подвал проник новый порыв ветра, такой холодный, что у Коко онемели щеки. Из темноты, окутывавшей ступеньки, донесся звук шагов.

А потом послышался голос Сета:

– Воров наказывают.

И лампа погасла.

На самом верху лестницы раздались клацающие шаги. Из темноты донеслось тихое шипение:

– Маленькая мышка, где ты прячешься? Отзовись! Хорошие мышата не прячутся. Где же ты?

Шаг. Еще шаг.

Олли вскочила из-за стола, оставив на нем доску Уиджа. В это мгновение часы ее мамы снова запищали – громко, тревожно, – скрытые где-то по ту сторону зеркала.

Матушка Хемлок пришла за ней. Но почему она не явилась раньше? Это Сет велел ей подождать? Зачем?

Клац – еще один шаг по лестнице. Клац. От страха губы Олли онемели, а тело похолодело. Неизвестно, что выражало лицо Гейба, скрытое маской, но широкие плечи под истлевшей лыжной курткой тут же напряглись.

За спиной у Олли захныкала Гретель:

– Это ты ее сюда привела, это ты!

Где-то наверху раздался странный рев мертвого медведя, похожий на скрежет. Его одеревенелые лапы громко топали по ступенькам.

– Нет, – зашептала Гретель себе под нос, – я буду хорошей, я не буду шуметь, только не укладывайте меня к остальным.

– Кто это у нас разбалтывает секреты? – донесся с лестницы голос матушки Хемлок. Клац. Клац. Шаги приближались. – Кто это тут что-то замышляет? Кто хочет сбежать? Я знаю, что делать с беглянками.

Олли показалось, что очертания всех предметов вокруг вдруг стали отчетливыми, будто обведенные чернилами. Шаги звучали все ближе. Олли повернулась к Гейбу.

– Из подвала есть другой выход?

Тот молча показал куда-то в темноту.

– Хорошо, – выдохнула Олли. Она готова была мгновенно кинуться в указанном направлении, но пришлось задержаться. – Гретель, нужно уходить. – Если Гретель может помочь открыть зеркало, то терять ее никак нельзя. Человек с улыбкой на лице явно хочет, чтобы они разделились.

По подвалу пронесся порыв ледяного ветра, как будто сама матушка Хемлок дохнула на них холодом.

Масляная лампа вдруг погасла. Клацающие шаги продолжали раздаваться во мраке. Гретель тихонько заплакала.

– Нет! Моя лампа! Пожалуйста, не надо, я устала от темноты…

В подвале и впрямь было очень темно. Их окружала угольная чернота, мрак безлунной ночи. Темнота давила на веки, будто наделенная собственной силой. Лишенная зрения, Олли застыла. Она не знала, куда бежать. По полу были разбросаны ящики и коробки – ни шага не сделать, не споткнувшись. Олли судорожно нащупала коробок в кармане, зажгла спичку… и обнаружила, что матушка Хемлок стоит прямо перед ней, всего в полушаге, улыбаясь широкой мертвой улыбкой.

– Не спрячешься, – прошипела она.

Олли закричала.

Она не кричала, когда за ней гнался мертвый медведь. Не кричала, когда Дон Воланд оказался Человеком с улыбкой на лице. Но теперь Олли завизжала от испуга и неожиданности, отшатнулась и больно упала на холодный каменный пол.

Спичка погасла, и в темноте вновь раздался шепот матушки Хемлок:

– Что, теперь будешь слушаться? А ну-ка живо наверх…

Повеяло старыми могильными камнями. Матушка Хемлок потянулась, чтобы схватить Олли за ногу, но та отползла подальше, дрожащими пальцами достала еще оду спичку и зажгла, каждую секунду ожидая, что ее вот-вот сцапает холодная мертвая рука.

Но этого не случилось. Матушка Хемлок вдруг издала жуткий, хриплый вопль.

Спичка вспыхнула, и Олли увидела сразу много всего.

По ступенькам медленно спускалось чучело медведя. Его набитые ватой ноги, кажется, плохо слушались. Гейб набросил какой-то старый мешок на голову матушки Хемлок. Она яростно размахивала руками, пытаясь его сбросить. И, как истерично заметил внутренний голос в голове у Олли, матушка Хемлок казалась не такой уж страшной с мешком на голове.

Спичка начинала жечь пальцы. Олли лихорадочно схватила светильник, сдернула с него стеклянный колпак и зажгла фитиль. Огонек задрожал и выровнялся. Стоит прихватить лампу с собой. Свет, конечно, будет выдавать ее преследователям, но это лучше, чем бежать по захламленному подвалу в кромешной темноте.

Олли повернулась к лестнице. Медведь почти преодолел ступеньки. Его плечи практически касались стен. Нет, такую громадину точно не обойти, решила она. Оставалось надеяться, что Гейб не ошибся насчет второго выхода из подвала.

Гретель пряталась в углу, сжавшись в комок.

– Пожалуйста, – шептала она. – Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста, уходи! Она гонится за тобой. Уходи, и она тоже уйдет. Только не забирай у меня лампу. Она моя. Больше у меня ничего нет. Не забирай ее.

Задавив гнетущее чувство вины, Олли схватила девочку за запястье.

– Если ты не пойдешь со мной прямо сейчас, – сказала она, – тебя поймают. Пойдем со мной, и я не дам тебя в обиду. Обещаю. И лампа будет с нами.

Олли не могла избавиться от ощущения, что сейчас бессовестно врет. Она почти не сомневалась: матушке Хемлок гораздо важнее поймать ее, чем Гретель, поскольку у Олли еще был крошечный шанс сбежать отсюда. И еще Олли была совсем не уверена, что сможет защитить Гретель. Но ситуация складывалась отчаянная.

Да, обманывать нехорошо. Но это подействовало: Гретель кое-как вскочила на ноги, и Олли потащила ее туда, где ждал Гейб.

Матушка Хемлок наконец освободилась от мешка и, расталкивая ящики, пыталась добраться до них.

Застывшие глаза Гретель снова наполнились ужасом.

– Я сказала ему «нет», – прошептала она, глядя на Гейба. – Но ты… ты же сказал «да».