Наверно, моя речь была настолько убедительной, что Вересов, поколебавшись, согласился отпустить меня, но все же обратился к Мироненко:

— Как, начштаба, дадим «добро» лейтенанту?

Тот, не задумываясь, ответил:

— А ведь действительно, когда еще Демидов увидит своих родных? Надо уважить командира одной из лучших батарей.

Поблагодарив начальство, я пулей вылетел из штаба дивизиона и помчался на батарею. Вызвал шофера Калачева, приказал ему подготовить машину в дальнюю дорогу, прихватить с собой двухсотлитровую бочку с бензином, на всякий случай — цепи на колеса, продукты, шинель и оружие.

Когда все было готово к отъезду, на батарее появился Вересов и попросил подвезти до Рязани еще одного попутчика, комиссара 3-й батареи. Узнав, что я еду в этом направлении, тот уговорил начальство отпустить и его.

Наконец, мы тронулись в путь. Стояла солнечная погода, по небу бежали легкие светлосизые облака. Наша машина легко бежала по дорогам Тулыцины, затем — Рязанщины, оставляя за собой пыльный столб. Мимо проплывали еще неубранные поля. Вот оно русское раздолье!

Дороги пустынны, по ним некому было ездить. Протарахтит иногда повозка с нехитрой кладью со стариком ездовым или промчится «эмка» с каким-нибудь тыловым чиновником

— и снова ни души. Пролетели город Михайлов, за которые промелькнуло несколько полуопустевших деревень, и на горизонте показалось большое село Воронино.

В Воронино остановились, решили немного размяться и отдохнуть. К нам подошла средних лет женщина, посмотрела на меня и улыбнулась. Ба! Да это же тетя Надя, мать моего товарища Коли Потапова, с которым мы жили в Ленинграде в одном доме. Тоже, видать, эвакуировалась в эти края. Обрадовавшись такой встрече, тетя Надя затащила нас в дом, угостила чаем. Поговорили, вспомнили Ленинград, родных, знакомых. Я узнал, что Коля жив, воюет, а старший ее сын Михаил работает в Рязани.

Распрощавшись с тетей Надей, двинулись дальше. Когда показалась Захаровка, сердце мое учащенно забилось, готовое вылететь из груди. Как-то меня встретят? В село въезжали на малой скорости. Вот она — моя родная Захаровка! Почти не изменилась. У шоссе — с десяток домов. Это — Дворики. Называлась эта часть села Двориками, видимо, потому, что эти дома стояли чуть поодаль, в стороне от остальных. Недаром же говорят, что своя земля и в горсти мила!

Остановились у дома Марфы. Нас встретила детвора мал-мала меньше. Все они оказались детьми сестры. На шум выбежала Марфа, за ней — мать. Они остановились на ступеньках, не понимая, что тут происходит. Первой узнала меня мать и, всплеснув руками, бросилась на шею. Полились слезы, начались материнские причитания. Сестра была более сдержанной, мы с ней расцеловались, и у нее из глаз тоже покатились слезинки. С детьми, своими племянниками, я знакомился после того, как отпустил машину. Калачеву приказал отвезти комиссара в Рязань, а утром быть в Захаровке.

Моему неожиданному, можно сказать, и негаданному появлению в родных пенатах все были несказанно рады. Мать ни на шаг не отходила от меня. Марфа собирала на стол. Угощение по тем временам было царским — хлеб, свежий картофель, яйца, вареная курица и даже мед, невесть откуда раздобытый. Такого я давно не едал и, выпив со всеми по рюмочке водки, с удовольствием принялся за домашнюю снедь.

Мать и сестра забрасывали меня вопросами, на которые я едва успевал отвечать. Но на главный вопрос: когда же закончится война? — я так и не смог толком ответить. Говорил, что скоро мы погоним проклятых фашистов, освободим нашу землю и будем добивать их в Берлине. Только это «скоро» затянулось потом еще почти на два года.

После обеда я походил по селу, навестил колхозный сад, побродил по полям и, уставший, долго стоял у нашей маленькой речки под названием Ведерка. Откуда такое название, я и по сей день не знаю. Смотрел на чистую воду, в которой плескались маленькие рыбки и думал: «Увижу ли я все это еще раз?»

Утром из Рязани возвратилась машина. Шофер Калачев выглядел бодрым, видимо, за ночь успел отоспаться. Комиссар тоже был в хорошем расположении духа: дома у него все оказалось в полном порядке. Собираясь в дорогу, я выгрузил из кузова машины плащ-палатки, шинели, брезент, ватники и бензин — оставил Марфе. Все это в хозяйстве пригодится.

Прощание с родным домом было тягостным: снова слезы и причитания. Мать, ухватившись за дверцу машины, кричала:

— Береги себя, Петенька, я буду молиться за тебя! Возвращайся живым!

Машина, набирая скорость, выехала на дорогу. Я сидел рядом с Калачевым, погруженный в свои невеселые думы. Шофер, заметив мое упадническое настроение, проговорил:

— Бросьте грустить, товарищ лейтенант. Еще вернетесь к отчему тому. Ей-богу, вернетесь!

— Конечно, вернусь, — согласился я. — Ты только внимательно смотри на дорогу и не забывай давить на газ.

Возвратились мы в Ясную Поляну в середине дня. В дороге никаких происшествий не случилось, а тут — нате вам — дивизиона на месте не оказалось. Солдат-регулировщик объяснил: дивизион грузится в эшелоны. Кричу шоферу: «На станцию, быстро!»

Калачев сразу же понял, что надо делать. Развернув машину, на полном ходу погнал ее на железнодорожную станцию. Погрузка людей и матчасти уже заканчивалась. Нашу машину едва ли не последней пришлось ставить на платформу. Промедли в пути хотя бы полчаса, состав ушел бы без нас. Вот оно — военное везение: не знаешь, где найдешь, а где потеряешь!

В теплушке разместились уже все офицеры батареи. Я был несказанно рад тому, что снова оказался вместе со своим боевым коллективом, стал рассказывать о своей поездке на родину, в деревню. Подошел комиссар Александр Федоров и сообщил печальную новость. После моего отъезда застрелился лейтенант Гордин. В этот день он возвратился из госпиталя, бродил, словно тень, не находя себе места. Потом исчез. Нашли его к вечеру под кустом уже мертвым. Гордин выстрелил из пистолета себе в висок.

Весть действительно была печальной. Только теперь я понял, что при взрыве снаряда офицер был сильно контужен, серьезно нарушена психика, а врачи в госпитале не обратили на это никакого внимания. И вот исход!

Мне до слез стало жаль командира огневого взвода. Это был исполнительный офицер, человек чуткий и внимательный. Мне его очень будет не хватать. Война продолжала безумствовать, увеличивая счет людских потерь!

На очередной остановке я зашел к Вересову с докладом о своей поездке. Он уже знал, что я возвратился в последнюю минуту и не стал журить за опоздание, только признался — изрядно за меня поволновался.

Майор уже принял на «грудь» свои двести грамм, навеселе были и его друзья. Они вели себя шумно, раскованно, пытались и меня угостить водкой. Я отказался. Тогда Вересов предложил:

— Ну, раз выпить с нами не хочешь, тогда я тебе сыграю на баяне.

Он достал из-под нар инструмент в кожаном футляре, открыл его и, как заправский музыкант, прошелся пальцами по перламутровым пуговкам. Играл он неплохо, сначала что-то веселое, разухабистое, потом перешел на песни из полюбившихся довоенных кинофильмов — «Трактористы», «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга» и других. Я слушал музыку, в конечном итоге она мне надоела. Простившись с веселой компанией, я отправился в свою теплушку. Забравшись на нары, заснул мертвецким сном…