ушли в неизвестном направлении — вероятно, к конюшням. Мадьяров, румынов и прочих малых представителей больших народов присовокупили к русским и дали им всем по флагу в руки.

Все, можно было заниматься формированием Красной гвардии, упустив из названия два слова — «рабоче-крестьянской».

Тойво оказался среди избранных, что было совсем неудивительно. Едва только к ним в роту пришел инструктор, как он сразу же сложил свои полномочия, и новым инструктором сделался сам Антикайнен. Может, это могло показаться кому-то странным, но не Акку Пааси, который затащил Тойво в каптерку и долго тряс ему руку в приветствии. Он-то и был этот инструктор.

— А нам Бокий сказал, что ты в овощ превратился, перенапрягся там что-то, или как-то так заболел, — сказал он.

— Я тут в овощ быстрее превращусь, — криво усмехнулся Антикайнен. — С деньгами-то моими разобрались?

— Да все нормально, никто не в накладе, — махнул рукой Акку. — Ладно, некогда мне с тобой в разговоры играть: раз ты теперь инструктор — учи их сам по своему усмотрению. А мне в Питере еще вещами кое-какими заниматься надо. Бывай!

Он скорехонько убежал, а Тойво остался, все больше и больше погружаясь в тоску.

  When there's nothing here to save the day,

  Then we have to say:

  There's a reason for it.

  When there's nothing left for us to do,

  You're left without a clue.

  There's a reason for it.

  Don't know how it got away from me,

  Don't know how I let things go, you see,

  Don't know why it took a sudden turn,

  Didn't seem to be a big concern.

  There's a reason for it[7].

Однако попала собака в колесо — пищи, но беги.

К своему удивлению подготовка курсантов оказалась чрезвычайно занимательным действием. Обучая их азам шюцкоровского способа ведения боевых действий, он начал обучаться и сам. Доктрина Красной гвардии была сугубо наступательной: война на территории противника, беспощадное его уничтожение, установление своего порядка. Это называлось «Мировой революцией».

С теорией было трудно: учебники и мемуары видных царских военачальников, конечно, были, но исключительно на русском языке. Даже записки с японской войны Маннергейма — и то не по-фински. Оно и понятно: для этого земляка родными было два языка — русский и шведский.

Тойво изучал Брусилова, его стратегию и тактику, зачитывался «Анабасисом» Ксенофонта, его видением перспектив, и удивлялся — все очень просто, все основано на здравом смысле. Правда, русский язык давался плохо, может, поэтому и знания хорошо откладывались в голове, что получать их приходилось с трудом, переводя каждое предложение и тщательно постигая его смысл.

Кто-то из товарищей командиров рассказал ему про самого молодого стратега первой мировой войны, семинариста из Кинешмы, Александра Василевского, ставшего в 1916 году в возрасте 21 год штабс-капитаном. Но Василевский где-то потерялся в пучине Революции, привлечь его к курсам командиров не представлялось возможным. Царские офицеры со стороны красных, воюющие против других царских офицеров со стороны белых, к преподавательской деятельности относились скептически: они не видели перспектив после себя, следовательно, и не старались воспитать смену.

Курсы закончились, едва успев начаться. Финский стрелковый полк, где преподавал Антикайнен, отправился на Восточный фронт, а его неожиданно вызвал к себе сам Ровио.

— В общем, так, — сказал он. — Будешь принимать участие в учредительном съезде финской компартии.

— Когда? — уныло поинтересовался Тойво.

— В августе, — ответил Ровио. — Тебя, между прочим, к себе Бокий хочет забрать.

— А можно не забираться к Бокию? — вздохнув, спросил Антикайнен.

— Можно, — сразу согласился старший товарищ. — Водки выпьешь?

Тойво отрицательно покачал головой.

— Тогда — коньяку, — это было уже утверждением. — После съезда поступишь на командные курсы в Интернациональную военную школу в Петрограде. Тогда Бокий не сможет взять тебя в свою команду.

Он разлил в две пузатые рюмки шустовского коньяку, с удовольствием принюхался к запаху, протянул одну грустному Тойво и произнес тост:

— Хелекейн-келекейн (есть такой тост по-фински, без перевода).

— Киппис (за здоровье, еще один финский тост), — ответил тот и тоже выпил.

Коньяк, без сомнения, был хорош. Ровио предложил блюдце с «николашками» (лимон, посыпанный мелкотолченым кофе и сахаром) и проговорил:

— Все, что оставил после себя царь Николай второй — это закуску к коньяку.

— А что с ним? — удивился Тойво.

— Семнадцатого июля по поступившей информации был расстрелян вместе с семьей в Ипатьевском доме в Екатеринбурге, — сказал Ровио, смахнул слезу, налил еще по рюмке и оглушительно высморкался в крахмальный носовой платок с инициалами «КР».

Антикайнен не особо интересовался делами русского монаршего дома, но отчего-то после этого известия на душе сделалось отчаянно скверно. Даже сквернее, чем было раньше.

— А семью-то за что? Да и царя, вообще-то, тоже — зачем? Он же не при делах!

— Точно! — сказал Ровио. — Не при делах. Но Вова Ленин настоял, чтобы всю династию вырубили под корень. Вождь сказал — партия сделала, народ вздохнул с облегчением. Политика, трах-тиби-дох!

Они снова выпили и снова закусили «николашками».

— Зачем я понадобился Бокию? — осмелился спросить Антикайнен.

— Да уж зачем-то понадобился, — хмыкнул Ровио. — Ему люди с навыками нужны, он что-то там такое делает, что к нам, атеистам, и к нам, верующим, в общем — ко всем нам — отношение не имеет. Сплошная мистика и оккультизм. Ты бы держался от него подальше, мой тебе совет.

— Есть, держаться от Бокия подальше, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Тойво.

Они снова хлопнули по коньяку. Настроение — укради, но выпей.

12. Командирство

Учредительный съезд финской компартии оказался хорош тем, что на нем Тойво впервые за долгое время встретился с Куусиненом. Тот намедни через севера пробрался в Россию и теперь сделался важным человеком в Президиуме. Сам Отто выглядел отчего-то потерянным, словно бы не готовым к тому, что здесь увидел. Даже больше — словно бы разочарованным.

Они кратко пообщались с Тойво, не скрывая радости от этого общения. Это не значило, что и тот, и другой пустились в плясовую, или тут же набухались до потери пульса, а прочие делегаты им аплодировали: кто — стоя, а кто — уже лежа. Это означало, что у Тойво с Куусиненом было много тем для обсуждения, и каждому хотелось поделиться ими.

— Жив? — спросил Отто.

— Скорее жив, чем мертв, — ответил Тойво. — А сам?

— Да,