Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто-то крикнул: «Глядите!», и все повернулись в южном направлении, где на горизонте расцвели красные клубы пыли. Там двигалась колонна машин.
— Танки! — крикнул кто-то.
— БМП обычные, — поправил хриплый мужской голос. — Мотострелки едут.
Колонна шла быстро и неровно: головная машина сильно оторвалась, идущие позади то растягивались, то опасно сближались друг с другом. В стремительности, с которой летели гусеничные машины, чувствовалась подростковая дерзость. Скоро вереница скрылась в дальней роще, впитавшись в неё вместе с пылью, дымом и далёким воем дизелей. Учения продолжались.
Вскоре стемнело настолько, что я различал лишь многочисленные костры и огни коттеджей вдалеке. Около парковки вспыхивала горелка воздушного шара. Он поднимался и реял в полумраке, как приведение с кричащим лицом.
В глаза мне ударил сноп света. Кто-то направил на меня фонарь.
— Убери, — потребовал я.
Знакомый голос сказал:
— Хо-хо, гляньте, мент приобщается к духовному. Ты всё шпионишь?
Я привстал и хлопнул по фонарю, который проворно дёрнулся в сторону. Верещагин, натренированный мной играть в стрекозу, стал проворнее.
— Шуруй, куда шёл, — посоветовал я ему.
Он направил фонарь на себя снизу, отчего лицо его стало бугристым и страшным:
— Я — призрак Аркаима, — произнёс он замогильным голосом, но быстро угомонился: — Ладно, сиди, ментярик. Копчик не отморозь.
— Пошёл нахер, — ответил я беззлобно, вспоминая, что обещал себе при встрече выбить Верещагину зубы. Но мне было лень.
Стоптанные кеды зачавкали в гору. Компания обтекала меня, я слышал лёгкие смешки и замечания в свой адрес. Борзая девица Ерофеева скорчила рожу, означавшую, видимо, что её от меня тошнит.
Я хотел идти вниз и устраиваться на ночлег, когда сбоку подсела Кэрол. Её платье стало розовым от заката. На ленте, охватывающей её волосы, висели не только пёрышки, но и бусины, продолговатые стекляшки и медные символы. В крупные бусы на её шее были вплетён полевые цветы. Через ослабленный ворот длинного платья виднелась чистая бледная кожа.
— Вы не уехали? — спросила она негромко.
Я покачал головой:
— Машину заблокировали. Слушай, когда этот шабаш закончится?
— Не знаю. По разному бывает. Некоторые тут неделю проводят.
Я посветил в лицо Кэрол телефоном. На её щеке поверх тонких кошачьих усов был нарисован иероглиф. Стекляшки, свисающие на её лоб, переливчато блестели.
— Кать, зачем тебе это? — спросил я. — Ладно, Верещагин мозги прокурил, но ты-то нормальная девчонка.
— А у вас есть дети? — спросила она вдруг.
— Нет. Не сложилось. А что?
— Ничего. Говорите, будто мой отец. Я представила, что вы также наставляете свою дочь.
Я подцепил пальцами пёрышко на её виске и сказал:
— Твой отец прав. Побрякушки не сделают тебя святой.
— Я знаю, — кивнула она. — Разве обязательно быть святой? Разве нельзя делать то, что просто нравится? Вам никогда не хотелось перестать рыскать в поисках врагов, а просто жить? От чего вы испытываете удовольствие?
Я задумался. Мне захотелось ответить честно, и я сказал:
— Знаешь, к сорока годам по большей части уже не испытываешь удовольствия, скорее, просто вспоминаешь, каким оно было когда-то. Ну, то есть происходит что-то, что напоминает тебе молодость, и ты думаешь — это хорошо.
— Это как-то грустно.
— Это всех ждёт. Но жизнь ведь не сводится к удовольствиям, верно?
Она пожала плечами:
— Мне ещё не сорок лет. Мне здесь хорошо. К тому же, я учусь на религиоведении, поэтому мне интересно узнавать предмет изнутри.
— А какая здесь религия? — усмехнулся я. — Оккультизм сплошной. Паганство. С этим лучше не шутить.
— Здесь я могу быть собой. Могу говорить с природой, — она выставила ладони и прищурилась, словно ловила в пригоршни остатки небесного света.
— С природой не поговоришь, — ответил я. — Словечки всё красивые… Ритуалы… А жизнь она, знаешь… другая.
— То, что вы чего-то не видите, не значит, что этого нет, — ответила он строптиво.
— А что видишь ты?
— Северное сияние вижу, — она показала рукой на горизонт. — Вот здесь голубой сполох вроде паруса. А вон там оно развевается, как синий флаг. Здесь зелёное всё, текучее…
Закат был обычного цвета, уже почти бордового.
— Но ничего же нет? — я снова посветил ей в лицо.
— Есть, — ответила Кэрол упрямо: — А у вас голова снова болит. Я это тоже вижу.
— Болит, — признался я. — Она у меня всегда болит.
Она заставила меня сесть к ней лицом и приложила ладони ко лбу. На этот раз они были не такими сухими и походили на две мягкие лапы, которые прижались к моему черепу и немного даже провалились в него. Лёгкий зуд разошёлся от лба к затылку, пропуская электрический разряд.
— Дурь какая, — рассмеялся я, когда она убрала ладони и снова уставилась в горизонт. — Если бы боль лечилась руками, мы бы не болели.
— Все так говорят. А Верещагин мне верит. И Лис верит.
— Так Верещагин всему подряд верит, — ответил я, замечая, что голове действительно стало легче и даже в шее что-то приятно щёлкнуло.
Кэрол встала.
— Скоро начнётся ночная медитация. Если хотите, приходите.
— Я не умею медитировать.
— И не надо уметь. Весь смысл в неумении.
Я ничего не ответил. Она заспешила вверх по склону, и лёгкий ветер сдувал набок её платье: казалось, она летит, не касаясь земли. Но хруст её шагов говорил, что она всё же касалась.
Из любопытства я пошёл следом на вершину холма, но сел в стороне от Кэрол, так, чтобы видеть её, оставаясь в сумеречной тени. Из центра круга, который образовали сидящие, пробивался свет больших свечей. Они пахли ароматической лавкой.
В темноте было сложно разглядеть лица, но мне показалось, что среди них не только молодёжь. Лица изредка вспыхивали в свете смартфонов или блуждающих фонарей. Привычного шума толпы не было, все сидели тихо и лишь перешёптывались, и атмосфера напоминала театр за минуту до начала спектакля.
Вскоре брожение прекратилось, люди затихли окончательно, потухли смартфоны. Никто ими не командовал, но все знали порядок или