дуралей, не порти всё. У нас Отрадновым любовь и взаимопонимание. Иди, хлебни чего-нибудь за наше здоровье, понял?

Тот не понял. Едва я отпустил его, он принялся изображать то ли борца сумо, то ли индийского танцора, размахивая длинными руками на манер боксёров начала XX века.

— Чё, а? — выкрикивал он. — Драться умеешь? Слабо, да?

— Драться с тобой — только мараться, а у меня джинсы новые, — ответил я. — Давай, в стрекозу сыграем, если я проиграю — уйду, если выиграю — поговорю с Елисеем, идёт?

Игра в стрекозу требовал координации: один из игроков держал на сжатом кулаке авторучку, второй должен был схватить её и ударить соперника по руке. Ложным движением можно было заставить того уронить ручку, что тоже засчитывалось за победу. Первый раз я поддался, и под возгласы удовлетворённой толпы Верещагин заходил кругами, выпятив пузо и потрясая длиннющими руками — настоящий орангутанг. Но по итогам следующих поединков я победил со счётом 8:2 и последние разы бил с такой силой, что ручка в конце концов лопнула, поранив Верещагина. Поражение он признал, и девица с туповатым несимметричным лицом повела его бинтовать ладонь.

Остальные молча разошлись. Мы с Отрадновым сели на бревно, он протянул мне разблокированный телефон и посмотрел выжидательно. Я принялся изучать содержимое.

— Не дрейфь, — сказал я. — Сейчас проверю, что ты чист, и пойдёшь закат смотреть.

— На луну выть, — мрачно проговорил Отраднов.

Ничего подозрительного я не нашёл. Отраднов, в отличие от Эдика, мессенджерами пользовался редко, а его психоделические посты были и так на виду.

Настороженная Кэрол крутилось рядом. Я чувствовал, как закипает в ней чувство справедливости, а может быть, вины, ведь это она привела меня сюда.

Я вернул телефон Отраднову.

— Довольны? — спросил он.

— Нет, — ответил я. — А чего ты такой бесстрашный? Телефоны даёшь, кому попало. Не боишься, что я тебя подставлю?

— Не боюсь, — ответил он, глядя на меня в упор.

— Ладно, сейчас подумай спокойно и составь мне список всех шерпов, с кем покойный мог лазить по радиоактивным кручам.

— Нет, — заявил Отраднов. — Они здесь не при чём.

— Слушай, Елисей, я встал часов в пять утра и проехал пятьсот чёртовых километров, а впереди у меня ещё столько же. И если ты будешь мне мешать, я перестану быть вежливым.

— Вы не там ищите. Шерпы не оставляют своих телефонов, мы связываемся по-другому. Но не в этом дело: он один ходил. Я ему предлагал лучшего шерпа, но он не захотел, значит, сам полез. У него ещё весной эта идея бродила.

Некоторое время я смотрел в лицо Отраднова, но оно и не думало смягчаться, лишь набухало, как заходящее солнце, такое же оранжевое и непримиримое. Я бы мог подключить полицию и задержать его, скажем, за перевозку наркотических веществ, но что-то подсказывало мне, что я потрачу на это неоправданно много времени.

— Иди, — кивнул я в направлении Кэрол. — Танцы с бубнами пропустишь.

Я зашагал к парковке. Был около девяти вечера, и небо, по-летнему голубое с одной стороны, с другой превратилось в кровавую гематому. Земля, вращаясь, давила закатный сок и забрызгивала им горизонт. Глядя на этот контраст, я подумал, что, может быть, заканчивается целая эпоха голубого неба и ей на смену приходит алый закат.

День летнего солнцестояния имеет смещённый центр тяжести: он наступает раньше середины лета. Я всегда считал это большой несправедливостью. Лето ещё только началось, но вот оно уже достигло апогея, и за ним — плавное увядание с краткими ремиссиями через июльский зной, через августовскую духоту. После этого дня солнце уже не светит беззаботно.

Людей на тропе стало меньше: народ перетекал на склоны курганов, чтобы наблюдать закат. С вершин доносились глухие ритмы барабанов, сыпучие звуки маракасов и заунывно-восторженное пение. Гаммы свободно переходили из минора в мажор, отрицая привычную музыкальную гравитацию.

Я добрался до парковки и увидел, что моё место на самом краю поля теперь оказалось окружено другими машинами, палатками и мангалами. Я подошёл к автомобилю, огляделся, покричал в никуда, посигналил и поморгал фарами, но мне ответили лишь несколько пьяных взглядов. Кто-то зазывал меня в палатку, размахивая бутылкой — решением всех проблем. Я снова посигналил, но моя настырность напоминала барахтанье выброшенной на берег рыбы.

Я поплёлся к туристическому центру, где стояло несколько деревянных построек, но все нормальные номера были давно заняты, и даже посулы заплатить в десять раз больше не позволили мне найти ночлег. Я вернулся на тропинку, и толпа вынесла меня к Грачевской сопке, которую местные романтики называли Горой любви. Поднявшись через берёзовую рощу, толпа рассыпалась по склону, я же пошёл к вершине, откуда доносилось отрывистое пение.

Красный пятак солнца ещё висел над горизонтом, рядом висел нахальный силуэт воздушного шара. Лица людей светились багряным потом. Их нелепые одежды теперь казались благородными лохмотьями аскетов. Под нами расстилалась долина реки, а над ней набухла дымчатая шапка тумана. За бутафорской мельницей тянулась цепочка последних машин. Редкие постройки и палаточные лагери тонули в этой крепко заваренной мгле, как растворяются в стакане кубики сахара.

Люди заворожённо смотрели на закат. Здесь было много выразительных лиц, словно все вдруг сбросили обывательские маски и подставили последнему настоящему солнцу всё своё измученное нутро: болезненную бледность, ожоги разочарований, тревоги и радости. Позволили солнцу просветить себя и выжечь всё лишнее. Драма на экране алеющего неба достигала катарсиса.

На самой вершине холма люди стояли неплотным кругом. Я протолкнулся ближе к его середине: здесь на поляне были разложены внахлёст покрывала с магическими знаками и крупные карты-символы. Женщины в светлых одеждах стояли кольцом. Одна из них пела замогильным голосом, другие подпевали, звук нарастал, а в нужный момент вся толпа поднимала руки и подставляла ладони гаснущему свету. Потом были другие ритуалы: били деревянными колотушками по медным чашам и окуривали собравшихся тлеющими связками трав.

Я уселся на краю холма и стал смотреть, как солнце расплющивается о край горизонта. Воздух быстро остыл, но сохранил теплоту, словно каждая травинка источала не только слабый запах, но и красный свет. Ветер приносил запахи шашлыков и разговоры. Приглушённые, возбуждённые, пьяные, они возникали из ниоткуда и пропадали в никуда.