Вид, открывшийся при спуске к Которскому заливу, вызвал у меня восторг. Укрытые лесами горы, уплывающие по глади воды парусные лодки, дома из белого известняка у реки, над которой повис горбатый турецкий мост, выглядели, как на картине. Невольно подумалось — как хорошо жить здесь, без суеты, лишь наслаждаясь красотой природы.

Город Будва обозначился огнями прибрежной магистрали, дорожкой света луны на глади моря с двумя, как бы, плывущими островами.

Мы с Чечуловичем разместились в отеле «Могрен», вышли к морю.

Пляжный сезон уже близился к концу, из туристов оставались лишь немцы. Они компаниями распивали пиво на террасе ресторана.

Чечулович сказал:

— Ждут начало сеанса стриптиза.

— Это у вас разрешено?

— Разрешили, после бурных дебатов в Союзной Скупщине. Понятно, что это приводит к потере морали в обществе, но нужна валюта.

— Я смогу выкупаться в море? Иначе — не о чем будет рассказать дома.

— Вода еще прохладная, и лучше — утром, на пляже Святого Стефана.

Котор — морской порт, торговый центр в средневековой Адриатике, мы осматривали полдня. Запомнилась надпись, высеченная на арке ворот в цитадель города: «Чужого — не нужно, свое — не отдадим».

А остров Святой Стефан раньше был рыбацкой деревушкой. К нему построили дамбу, переоборудовали старые дома в комфортабельные номера престижного отеля. Переночевав там, по новой автомобильной магистрали мы отправились к Скадерскому озеру. За ним — Албания, в то время — наш идейный противник. Из нее и Китая тогда неслись призывы «разбить собачьи головы ревизионистам».

В рыбацком поселке, где дома нависают над водой, где прямо с лодок продают только что выловленную рыбу, где после вечернего застолья мы гуляли в первобытной тишине, и я заснул под невесомым одеялом из тонкой овечьей шерсти. Меня разбудило тепло встающего солнца.

Незадолго до отъезда из Никшича, друзья по «железаре» познакомили меня с Борисом Клюевым. Он происходит из русской семьи, попавшей сюда после нашей революции. Его отец, офицер царской армии, бежал с семьей от «красного» террора в Одессу. Власть там тогда менялась почти каждую неделю — «белые», «зеленые», «красные», махновцы. Все наводили свой порядок, но реально правили жулики и бандиты. Однажды старший Клюев наткнулся на еврейский погром. Громилы сбросили с балкона беременную женщину, убили ее мужа. Пытаясь за них заступиться, Клюев получил удар прикладом по голове. Обливаясь кровью, дошел до дома и сказал жене:

— Все, Маша! Нужно уезжать из этой богом проклятой страны!

Они проделали путь многих русских эмигрантов, осели в Черногории, где образовался небольшой круг бывших соотечественников. Родился Борис, отец работал топографом, жизнь, как-то, налаживалась.

Но началась война с фашистами, потом Германия напала на СССР.

Старший Клюев без раздумий пошел в армию Тито, считая, что так он больше поможет своей родине. Он был убит в бою на реке Неретва.

Мама Бориса получает за мужа пенсию. Борис работает землемером, учит немецкий язык. На работу устроится непросто, нужны связи. Видимо придется ехать в Германию, некоторые молодые никшичане так уже поступили. Прощаясь, Борис дал мне листок бумаги, сказал:

— В Одессе по этому адресу и плану отец спрятал на чердаке флигеля драгоценности семьи, Если сможешь найти — твоя удача.

О листке Клюева я вскоре забыл. Жаль, был шанс обогатиться.

* * *

Заканчивалось лето. В Никшиче становилось все холоднее и скучнее. Работа было сделана, я все чаще вспоминал дом, семью, дочь Танюшу.

Перед отъездом в ресторане собрались с сотрудниками «железары». Вспоминали встречи и работу в Никшиче, обещали переписываться и помнить друг друга, но в разговорах сквозила печаль.

В Белград со мной полетел Чечулович. В нашем посольстве он сказал Князеву, что я выполнил работу с эффектом для комбината, и об этом известно в промышленном отделе Союзной Скупщины Югославии.

Оформив нужные документы и получив билет на поезд, я устроился в гостинице. С Чечуловичем посидели в кафе на площади Теразие. Вспоминали интересные эпизоды в Никшиче, поход на Сутиеску.

Илья вручил мне членский билет Альпинистского союза Югославии с отметками о покоренных мной горных вершинах.

Затем зашли в белградское представительство «железары». Попросив сотрудницу представительства помочь мне купить подарки для семьи, Чечулович заторопился на обратный самолет в Титоград.

С Радомилой, так звали миловидную сотрудницу, мы часа два ходили по магазинам на улице Князя Милоша. Потом я пригласил ее в кафе.

Я рассказал ей о том, что понравилось мне в Югославии. Она улыбнулась:

— Иностранцу нравится то, что ему неизвестно и кажется интересным, это помогает ему забыть плохое дома. Но многого ты не узнал. Что работы не хватает, и молодые уезжают в более благополучные страны. Что у нас очень много бюрократии, и чиновники — не самые лучшие люди. Что в Рабочих Советах немало карьеристов, больше думающих о себе, чем о пользе общего дела.

— Но ведь это есть везде!

— Человек хочет ощущать себя хорошо в том месте, где живет.

— Расскажи о себе. Ты давно в Белграде?

— Я — потомственная никшичанка. Илья тебе не говорил?

— А как оказалась здесь?

Радомила задумчиво посмотрела на меня, достала сигарету.

— Ладно, расскажу что-нибудь, раз ты такой любопытный. Мой отец был известным в Никшиче человеком. Имел магазин, дом на берегу Зеты, акции «пивары». Брат, старше меня, окончил военное училище королевской армии. Я училась в гимназии, игре на фортепиано и немецкому языку. Жили мы не бедно, все испортила война.

Первыми в Никшич пришли итальянцы. Они носили головные уборы с перьями, любили вино, песни, приставали к женщинам, не грубо. А потом появился отряд немцев, они были какие-то одинаковые. Женщины их совсем не интересовали, они заботились о чистоте расы. Это было вначале, потом они все более зверели, случались и насилия. Мой брат попал к четникам, у других сыновья пошли в партизаны, война изменила образ жизни, судьбы многих людей, вызвала вражду.

После победы коммунистов у отца отняли магазин, долго вызывали на допросы о сыне. Тот пропал, скорее всего — погиб.

Власть попала в руки бедных, ожесточенных войной людей. Среди них был Гойко из Шавника. Занимая какую-то должность в Никшиче, он все чаще стал приходить к моему отцу с неприятными разговорами.

Отец постарел, ослаб и однажды сказал мне:

— Радомила, я не хочу, чтобы ты жила здесь изгоем. Подумай…

Не скажу, что Гойко относился ко мне плохо. Но он был «селяк», у него пахли ноги, он часто напивался с дружками и не мог подняться выше своих природных способностей. Когда его подвиги во время войны стали забываться, он спился и пропал.