Чтобы наши двенадцать пойманных змей не разбежались из загона, мы обнесли его грубой изгородью из минаретного дерева. Обычно животные ведут себя относительно тихо, если не считать постоянной отрыжки и скулежа. Сегодня же шум был практически беспрерывным, этакий коллективный стон, и мы обнаружили его источник под полуобрушенным каменным карнизом.

Одна из змей рожала.

Вернее, откладывала яйца – мы увидели это, подойдя ближе. Они мерцающими гроздьями вылезали из раздутого брюха, каждое размером с небольшой грейпфрут, пока вся их дымящаяся студенистая масса не оказалась в снежном сугробе, наметенном сюда ветром.

Я посмотрел на Салливана:

– В такой холод яйца замерзнут. Может, развести огонь?

Салливан отрицательно покачал головой.

– Природа должна была найти какое-то решение, – прошептал он. – Если же нет, мы слишком невежественны, чтобы помочь. Не вмешивайтесь, Гилфорд. Предоставьте змеям свободу действий.

И он оказался прав. Природа действительно предусмотрела решение, пусть и несколько неуклюжее. Когда самка закончила, вторая змея, вероятно самец, приблизилась к перламутровой массе и одним слитным движением своих шести конечностей сгребла яйца со снега и рассовала по полостям, расположенным вдоль брюшка… предположительно для того, чтобы вынашивать их, пока не проклюнутся новые особи, способные выжить самостоятельно.

Стоны и лай наконец прекратились, и стадо вернулось к своим занятиям.

А мы удалились в наше теплое пристанище. Мы заняли два огромных помещения в одном из наименее доступных для чужих глаз зданий, разгородили и утеплили при помощи змеиных шкур, покрыли пол сухим тростником. Впечатление наше жилище производило самое жизнерадостное, пускай всего лишь по контрасту с темнотой и холодом снаружи.

Впавший в задумчивость Салливан поставил на край очага чайник со снегом, чтобы заварить чай из кореньев.

– Змеи рождаются, – заговорил он, – размножаются, умирают… Гилфорд, даже если они и не эволюционировали, то неизбежно начнут в будущем – отобранные природой, выпестованные окружающей средой…

– Дело рук Господа, сказал бы Финч.

Поскольку сам Финч постоянно молчал, я счел своим долгом взять на себя его роль, чтобы поддержать интерес Салливана.

– Но что это означает на самом деле? – Салливан вскочил, едва не перевернув чайник. – Как я хотел бы иметь столь же исчерпывающее объяснение! И это не сарказм, Гилфорд, не смотрите на меня с таким скорбным видом. Я говорю совершенно серьезно. Смотреть на цвет Марса в ночном небе, на покрытых мехом шестиногих змей, откладывающих яйца в снег, и видеть во всем этом исключительно руку Господа… Как это очаровательно просто!

– Правда всегда проста, – глубокомысленно изрек я.

– Правда зачастую проста. Обманчиво проста. Но я не поставлю собственное невежество в алтарь и не назову его Богом. Это же идолопоклонничество в самом худшем виде.

Вот что я имею в виду, Каролина, когда говорю о принципиальном атеизме. Салливан – честный человек и не кичится своей ученостью. Родом он из семьи квакеров и, когда устает, по их обыкновению сбивается на «ты»: «Говорю тебе, Гилфорд…»

– Этот город, – продолжал он размышлять вслух, – это место, которое мы называем городом, хотя, обрати внимание, тут нет ничего, кроме каменных коробок и проходов между ними… ни водопровода, ни возможностей для хранения еды; ни печей, ни складов, ни храмов, ни площадок для игр… Этот город – ключ.

«Ключ к чему?» – хотел спросить я.

Он не дал мне даже рта раскрыть:

– Мы толком его не исследовали. Эти развалины простираются на мили вокруг.

– Том осмотрел его.

– Второпях. И даже Том признает…

Признает что?

Но Салливан уже углубился в самокопание, и не было смысла пытаться что-нибудь вытянуть из него. Я слишком хорошо знал это его настроение.

Для многих из нас Дарвиния стала испытанием веры. «Континент – чудо чистой воды», – говорит Финч, но подозреваю, ему бы очень хотелось, чтобы Господь оставил на своем чуде печать несколько более четкую, чем эти безмолвные холмы и леса. Салливан же вынужден вести ежедневную борьбу с проявлениями этого чуда.

Мы пили чай, дрожа под армейскими одеялами. После нападения партизан Том Комптон настоял на ночных дежурствах. Два человека у костра – максимум того, что мы могли себе позволить. Я частенько задавался вопросом, какой прок от этих бдений? Случись новое нападение, оно сокрушит нашу оборону вне зависимости от того, успеем мы разбудить товарищей или нет.

Но этот город сам по себе умел вызывать тревогу.

– Гилфорд, – произнес Салливан после долгого молчания, – вам в последнее время ничего не снится?

Этот вопрос застал меня врасплох.

– Очень редко, – ответил я.

Но это была неправда.

Сны – это ведь банальщина, да, Каролина?

Я не верю в сны. Я не верю в солдата, как две капли воды похожего на меня, даром что вижу его всякий раз, стоит закрыть глаза. К счастью, Салливан не стал допытываться, и остаток дежурства мы просидели молча.

Середина января. Последняя охота оказалась невероятно удачной: целая гора мяса, зимние семена, даже парочка дарвинианских «птиц» – мотыльковых ястребов, глупых двуногих перепончатокрылых существ, – кто бы мог подумать, что это на вкус точь-в-точь сочная баранина. Все наелись до отвала, кроме Пола Робертсона, который слег с гриппом. Даже Финч одобрительно улыбнулся.

Салливан по-прежнему заводит разговоры о том, что нужно исследовать развалины, – он, без преувеличения, одержим этой идеей. И теперь, когда кладовые ломятся от еды, а погода улучшилась, он намерен воплотить свой план в жизнь.

В качестве ассистентов и носильщиков он выбрал нас с Томом Комптоном. Так что завтра мы втроем отправляемся в двухдневную экспедицию.

Надеюсь, мы не делаем глупость. Если честно, я побаиваюсь.

Зима в Лондоне оказалась холодной, куда суровее, чем все бостонские зимы на памяти Каролины. Волчья зима, так называла ее тетя Алиса. Темзу сковал лед, и лодки с товарами стали доходить до лавки реже, хотя в порту жизнь била ключом и фабричные трубы чадили без перерыва. Каждое здание в Лондоне вносило свой вклад в черную завесу: одни – жирным угольным дымом, другие – сизоватым торфяным или древесным. Каролина даже научилась находить некоторое утешение в этих хмурых небесах, символе покоренной глуши. Теперь она понимала, что такое Лондон на самом деле: никакое не «поселение» – ибо кто в здравом уме захотел бы поселиться на этой бесплодной неприветливой земле, – а вызов, брошенный непокорной природе.

В конце концов природа, разумеется, победит. Природа всегда побеждает. Но Каролине теперь была в радость каждая новая мощеная улица, каждое поваленное дерево.