«Хотя бы вот так — я отдам Доминику ВАШУ жизнь, не спрашивая у вас согласия. Вы слишком близко ко мне сидите сейчас, чтобы потом уйти безнаказанным».

«Вам надо отдать должное, сьер колдун… вы достойны своего ремесла и своего народа. Полагаю, наш договор заключен?»

«Да».

«Прежде, чем приступить к делу, вам надо увидеть и Доминика?»

«Да, непременно».

«Есть еще условия?»

«Нет».

«Неужели вы не возьмете денег?..»

«Нет».

«А если я все-таки пришлю их вам?»

«Я раздам их в кагале. Здесь многие бедствуют».

«Что же — вы бессребреник? ради чего вы согласились вернуть жизнь Доминику, которого даже в глаза не видели?»

«Я высоко ценю мнение Камиля Хорна. Вы, вероятно, считаете его беспутным, безалаберным человеком; на первый и неглубокий взгляд он может и не понравиться своей резкостью, несхожестью с большинством — между тем это художник от бога, создающий истинную красоту, извлекающий ее из простейшего: из трав, из цветов, из облаков, из образа человека. Он своенравен, но раним и отзывчив. Не знаю — даже не представляю, — как вы сблизились с ним, но думаю, он провел немало времени рядом с вами и Домиником, и ваше общество полюбилось ему… не скрою, однако, что ему приятно и общество собственных работ, только приязнь эта необычная — он ищет в них ошибки, чтобы не повторять их впредь. Вот первая причина — рекомендация Камиля Хорна. Я доверяю ему. Вторую причину вам также непросто будет понять. Предположим, что я вам отказал наотрез. Ваш сын, еще не вкусивший жизни, умер. Другой — кто-то, кого я не знаю — отчаялся в жизни, пошел на кровавое преступление или покончил с собой. Разве меньше стало скорби в мире от моего отказа? Или — я согласился. Ваш сын остался жив. Другой — бедолага — умер, но оставил семье надежду если не на роскошное, то на безбедное существование. Я смею надеяться, что в этом случае несчастье будет уже не столь велико. Так или иначе — кто-то должен умереть, и я выбираю тот исход, что оставляет хоть малейшую надежду на лучшее».

«Вы странный человек, ребе Лейви… если то, что вы говорили мне, — правда, вы имели бы огромное состояние».

«Я довольствуюсь чувством исполненного долга перед людьми», — ответил раввин без тени гордости, но со слабой улыбкой, показавшейся Луису улыбкой превосходства.

«Договор — договором, — сказал Луис с холодком в голосе, — и я буду придерживаться ваших условий, но не хотел бы вкладывать деньги в сомнительное предприятие. Докажите мне, что вы способны на невозможное».

Ребе Лейви задумался. Потом склонил голову и закрыл глаза ладонью.

Справа от него на столе стоял дешевый письменный прибор, где из чернильницы наискось торчала ручка. Обычная деревянная ручка с грошовым стальным пером.

Ручка задымилась. Почернела. И загорелась. Луис смотрел в оцепенении, как ручка превращается в неровный угольный стержень; угольки, потрескивая, отваливались и тлели, выжигая на письменном приборе черные язвы.

Ребе Лейви открыл глаза.

«Вы довольны?»

Луис нерешительно протянул руку, взял один из остывших угольков — хрупкий, пачкающий пальцы древесный уголь, настоящий уголь, еще теплый.

«И давно вы… так можете?..»

«Я всегда это мог».

«И вы стали раввином?!»

«А кем я, по-вашему, должен был стать? фокусником в цирке? или в виде забавы зажигать сигары в Коммерческом клубе?»

«Это… невероятно! вы — раввин, живете здесь, в этой нищете!..»

«То, что я законоучитель, а не портной и не лавочник, дает мне время думать и заниматься науками. А чтобы меня нашли те, кому я нужен — не все ли равно, где и как жить?»

Ребенком Луис верил, что бывают такие люди — он читал сказки, знал жития святых. Да, дело было не в чудесах, дело было в самом раввине с его простым и ясным кредо, в этом обыкновенном, незначительном с виду человеке, который жил с семьей не в лучшем из кварталов Мюнса — жил, и почему-то считал, что именно так и следует жить. Луис не сразу нашел слова, чтобы выразить свое отношение.

«Я уважаю вас, ребе Лейви. Не думаю, что кто-нибудь из тех, с кем я знаком, достоин уважения больше, чем вы».

«Благодарю».

«Скажите, пожалуйста — если это не тайна, — часто ли вы оживляете людей ТАКИМ СПОСОБОМ?»

«Довольно редко. Я не афиширую того, что умею, и потом — у одних на это не хватает денег, у других — решимости».

«Что же — бывает, что просители жертвуют СОБОЙ?»

«Чаще всего именно так и бывает. Извините, если я окажусь не прав, но, кажется, вы недооцениваете людей».

Луис ненадолго погрузился в воспоминания.

«У Камиля… — сказал он, — есть медальон с портретом. Он как-то показывал его мне. Это портрет девушки, он сам сделал его. Камиль сказал, что это была его единственная любовь. Та девушка умерла…»

«Да, отравилась, — печально кивнул ребе Лейви. — Приняла чрезмерную дозу опиума. Поверьте, я долго отговаривал ее. Я угрожал, что обращусь к ее родителям и посоветую поместить ее в психиатрическую лечебницу. Я думал, что сумел ее переубедить, она почти месяц не появлялась здесь, но в следующий раз пришла с револьвером в сумочке. Сказала, что я бессердечный негодяй, раз не желаю исполнить ее просьбу, и что она застрелится у меня на глазах».

«И вы отдали ее жизнь Камилю?!»

«Она сама ее отдала. Обдуманно, бескорыстно, хотя вовсе не хладнокровно. Я лишь вручил Камилю ее подарок. А что бы сделали вы на моем месте?»

«Не знаю… вообразить себе не могу, что я — и на вашем месте… Камиль был болен?»

«Смертельно болен. У него была опухоль спинного мозга. Тогда ему прописали уколы морфия, и он, по-моему, даже сейчас не вполне отвык от этого лекарства».

«Да, бывает… А… простите, но кто же привел к вам эту девушку?»

«Любовь».

«Нет — кто назвал ей ваше имя?»

«Не все ли равно? один человек, которому тоже подарили жизнь. Мой секрет люди передают по цепочке».

Разговор сам собою подошел к концу; вскоре Луис и ребе Лейви распрощались.

Дальше все происходило так, как сказал раввин.

Нельзя сказать, что в жизни Луиса Гарена что-то круто изменилось после неожиданного выздоровления Доминика. Внимательный наблюдатель заметил бы, что теперь Луис радушней, чем прежде, принимал у себя беспутного Камиля Хорна и в виде дружеской услуги выделил ему средства на оборудование большой студии — без отдачи.

Первым из участников этой истории умирает Луис — внезапно, во время собрания акционеров, от сердечного приступа. Никаких распоряжений о том, чтобы кто-то после его смерти срочно обратился за помощью к ребе Лейви, Луис не оставил; Камилю же он сказал однажды: «Гершензона мне все равно не пережить, да и тебе незачем злоупотреблять его доверием. Давай проживем свое, как люди». — «Согласен», — ответил ему рукопожатием Камиль.