Годы идут, времена меняются.

В начале Первой Войны, когда с мюнсского вокзала под звуки оркестра пойдут военные эшелоны с веселыми поющими солдатами в новеньких касках, в толпе провожающих будут стоять трое: сутулый и седой Хаим Берлин, зять ребе Лейви, его жена Минде Берлин, уже оплакавшая своих сыновей и потому безмолвная, и их последнее дитя — хрупкая, ласковая девушка, Элке Берлин; Элке тянется на цыпочках, машет, что есть сил, — вон они, вон же они, Зейлик и Йосеф, сняли каски, машут нам, подставив солнцу пламенно-рыжие головы! Солнце переливается в рыжине Элкиных кудрей, мягким блеском ложится на гладко зачесанные рыжие с сединой волосы Минде, сверкает на трубах оркестра; ах, они уезжают, уезжают, посмотрите на них — «Да здравствует король! Слава пятому егерскому полку!» — посмотрите же на них, вглядитесь в их лица, они не вернутся, ни один!! Зейлик, Йосеф, заткните уши — будь проклят оркестр! — послушайте, что говорят вам глаза матери: не верьте в победу, ни в знамя, ни в короля, мы маленькие люди, от победы нам всегда достается только смерть, дезертируйте, бегите, ТАМ я не смогу вас спасти! эшелон уходит, Элке плачет. Нежная Элке, о райце Элке, тебе есть о чем плакать. Минет три года и другой, санитарный эшелон приедет в Мюнс и привезет среди сотен раненых одного плечистого здоровенного парня, Кристэна Вааля — не бойся его, поймай его задорный синий взгляд и не отпускай. Ты полюбишь его, и все твои родные будут против этого выбора. А потом — трудно об этом говорить, но приходится, — потом на этом же вокзале ты сама войдешь в холодный товарный вагон, а твоя дочь Франка — в другой, и ты окажешься за колючей изгородью у подножия Лундских гор, а Франка вместе с другими голыми, истощенными телами, мертвая, но свободная поплывет в глубину открытого моря, где никто не властен унижать маленьких людей, и, может быть, станет русалкой, морской девой, будет играть с дельфинами и направлять английские глубинные бомбы, чтобы они вернее поражали субмарины наци. А Кристэн — хотя по законам расовой чистоты ему не следует носить желтый знак — останется ждать вас в гетто, ждать, несмотря ни на что. Вот какой это будет человек, Элке. Но это случится потом, после, очень не скоро. Возвращайся домой, Элке, о райце Элке, где прикован немощью к постели твой дед, старый ребе Лейви, и расскажи ему, как ты проводила братьев на войну.

Вторым уйдет из жизни Доминик Гарен. С началом Первой Войны он вступит добровольцем в армию, и где-то вдали от родного Мюнса в легкое ему вопьется пуля. Дневники Доминика, написанные им рассказы и повесть достанутся его старшему другу Камилю; много позднее Камиль решится опубликовать их — и сейчас вы можете их прочесть, это довольно тонкая книга с общим названием «Расставание». Имя человека, отдавшего Доминику жизнь, останется навсегда неизвестным.

Третьим покинет свет ребе Лейви Гершензон — всего через месяц после Доминика. Он мог взять себе чужую жизнь, но не взял.

Камилю Хорну суждено умереть последним.

Война застанет его в творческой поездке, где-то в Египте; он первым пароходом отправится на родину и станет военным инженером, ведь по профессии он архитектор, а художник — по призванию. Профессия поможет ему не голодать все двадцать лет между войнами; он будет проектировать и строить жилые дома, мосты и общественные здания, потому что прекрасное время, «бель эпок», когда он был известен как художник, станет историей вместе с Первой Мировой, но его дома и мосты будут неуловимо напоминать очертаниями то незабвенное, золотое, минувшее время. Незадолго до вторжения наци он эмигрирует в Соединенные Штаты и вернется в Мюнс, когда пепел войны уже остынет — в сорок шестом году.

Вот он идет по Мюнсу. Дом его и студия разрушены бомбежкой. Но у него есть средства, заработанные трудом архитектора, он может спокойно дожить свой век…

Нет, не может.

«Сэр, — участливо трогает его за плечо чернокожий капрал военной полиции, — я могу вам чем-нибудь помочь?»

Капрал плохо владеет здешним языком и приятно удивляется, когда тощий пучеглазый, но прилично одетый старик отвечает ему на английском:

«Спасибо, друг. Спасибо. Я о’кей. Знаешь, почему я плачу? Здесь стоял дом Луиса Гарена, моего друга. Я сам придумал этот дом, понимаешь? Я сделал его вот этими руками. Я знал в нем каждую дверную ручку. И — видишь, что осталось?»

На развалинах уныло копошатся пленные, разгребают кирпичи; кто-то отшвыривает осколок изразцовой плитки.

«Потише, ты! — кричит старик сквозь слезы. — Ну-ка подними, мразь!»

«Сэр, пленных нельзя оскорблять», — увещевает капрал.

Пленный поднимает осколок, но не знает, что с ним делать.

«Дай сюда. — Ноги не служат Камилю. — Иди, не бойся, я не стану тебя бить».

«Вот потеха! этакая дохлятина, а тоже — клешнями размахивает, — думает пленный, подходя».

Старик вырывает у него осколок, ощупывает причудливый рельеф.

«Смотри, смотри сюда. Ты можешь так сделать? Это сделал я, я, понимаешь? Я построил этот дом для друга. Здесь моя жизнь, а ты — ногами…»

Капрал нежно отводит его в сторону, помалкивая о том, что в конце-то концов Мюнс разбомбили союзники — заодно с металлургическими заводами Бальна. Что поделаешь — стратегия.

Удивительно, но гетто почти уцелело. В основном — здания.

«Увы, сьер, увы… Все погибли — и Берлины, и Гершензоны. Одна Элке Вааль вернулась из лагеря, но как она постарела, что с ней стало — это ужас, ужас. Вон там они живут, на третьем этаже, она и муж».

На стук Камиля дверь открывает высокий — настоящий великан — рыжеволосый молодой человек.

«Здравствуйте, сьер. Вы кого-то ищете?»

«Да. Здесь жила Минде Берлин, в девичестве Гершензон».

«Она умерла до войны».

«Это я знаю».

«Герц! — зовут из комнат. — Кто к нам пришел?»

«Знакомый бабушки Минде!» — откликается Герц.

«Что же ты держишь гостя на пороге?»

«Извините, сьер. Заходите, пожалуйста».

Камиль входит; Герц идет следом за ним. Дверь закрывается, раздается щелчок замка.

Камиль задерживает шаг, оборачивается.

На двери нет ни пружины, ни резиновой тяги.

«Сынок, — спрашивает Камиль, — а кем ты доводишься старому ребе Лейви?»

«Правнуком».

Они стоят в тесной прихожей. У правнука ребе Лейви крупные, несколько грубоватые для потомка Гершензонов черты лица, глаза цвета утреннего неба, спокойные.

«Давно ли ты научился закрывать дверь МЫСЛЕННО, сынок?»

«Сквозняк закрыл ее, сьер».

«Ты всегда надеешься на сквозняк?»

Герц молчит.

«Я — Камиль Хорн, художник. Ты помнишь портрет бабушки Минде? его написал я. Он цел, этот портрет?»

«Да, портрет здесь», — Герц улыбается уголками рта.

«Ну, пойдем, сынок; я хочу взглянуть на него».