оказалась на грани поражения, Германия, вероятнее всего, была бы вынуждена прийти ей на помощь, несмотря на Договор перестраховки. Но Бисмарк считал, что обезопасил себя от этой возможности трехсторонним средиземноморским соглашением, которым создавалась достаточно сильная коалиция, чтобы блокировать продвижение русских на Балканах без вмешательства Германии. Кто-то мог бы сказать, что, заключив Договор перестраховки, Бисмарк позволил русским думать, будто дорога на Балканы для них открыта. Хотя он знал (а они нет), что эта дорога прочно блокирована. Только дипломатию Бисмарка нельзя оценивать, просто концентрируясь на затруднениях, которые могли возникнуть при определенных обстоятельствах. Ему нельзя не отдать должное за то, что он прилагал максимум усилий, чтобы сделать эти обстоятельства маловероятными.

В другом контексте он говорил, что главное – не быть сильнее в войне, а не дать войне случиться. Прусский дипломат как-то упоминал о даре Бисмарка удерживать ложь на волосок от правды. Но в этом конкретном случае его явные противоречия могут быть оправданы огромной значимостью цели. Эта цель – сохранение мира, но не потому, что он видел в мире особое благо. Просто он считал, что война не в интересах Германии. Концепция, лежавшая в основе его сети соглашений и договоренностей, заключалась в следующем: любая страна, задумавшая военные действия, должна не сомневаться, что столкнется с сильной коалицией. Идеальной, по его мнению, была бы политическая ситуация, в которой всем державам, кроме Франции, была бы нужна Германия и они были бы лишены возможности создать коалицию против нее отношениями друг с другом. Лорд Солсбери охарактеризовал ее несколько иначе: использовать соседей, чтобы выдрать друг другу зубы.

Пока подписывался договор, Вильгельм и Дона находились в Лондоне на юбилее бабушки. Они остались в высшей степени недовольны приемом: к ним отнеслись с изысканной холодностью и отстраненной любезностью. Вильгельм видел бабушку лишь пару раз на придворных мероприятиях, и она всегда была занята. Его отец, напротив, проехал в процессии в великолепном белом обмундировании кирасиров, своим видом вызвав у толп воспоминание о Лоэнгрине. Только на самом деле он превратился в тень самого себя. Весной у него постоянно усиливалась охриплость голоса, немецкие доктора заподозрили рак и стали обдумывать, еще не получив согласия пациента, опасную операцию, которая могла оставить его без голоса вообще. До принятия окончательного решения они решили по собственной инициативе пригласить консультанта из-за границы. В этом их поддержал Бисмарк. Он же убедил императора отложить операцию. Из четырех предложенных светил был выбран англичанин Морелл Маккензи – очевидно, решение было принято с оглядкой на кронпринцессу. Они не знали, что Маккензи убежденный противник оперативного лечения. По прибытии он не подтвердил диагноз без заключения эксперта, и ведущий немецкий специалист, приглашенный для этой цели, не смог его дать. Все лето под присмотром Маккензи пациент чувствовал себя лучше и вел нормальную жизнь. После двухмесячного визита в Британию он в октябре отправился в Сан-Ремо. Там его здоровье резко ухудшилось, хотя на этот раз болезненные ощущения сосредоточились в другой части горла. Маккензи вызвал одного австрийского и двух немецких докторов, которые уверенно подтвердили диагноз – рак и сказали, что болезнь, вероятнее всего, развивается уже больше шести месяцев. Хотя именно рак, несомненно, стал причиной смерти Фридриха, весь ход его болезни был описан как совершенно нетипичный, и Маккензи не сомневался, что болезнь началась с сифилиса гортани. Репутация кронпринца едва ли оправдывала это предположение, однако ходили слухи о слишком щедром восточном гостеприимстве на открытии Суэцкого канала. Если так, труд де Лессепса имел большее историческое значение, чем предполагалось ранее. Но можно ли сказать о Фрице те же слова, что прозвучали в «Аиде» Верди: «Нет, ты не виноват, это была воля рока»?

Кронпринц принял диагноз с внешним безразличием и от операции отказался. Даже если бы он ее пережил, его жизнь едва ли могла продлиться больше двух лет – это максимум, на что могли рассчитывать доктора. Официальный бюллетень, сообщивший новость, изменил политическую ситуацию. Это был одновременно исторический поворотный момент и личная трагедия. Возможность получения Германией ответственного парламентского правительства монаршим действом – единственный способ его появления, не доводя до революции, практически исчезла. Испытанием кронпринца оказалась не проверка его способности перейти от слов к делу, а возможность смириться с почти полностью безрезультатной жизнью. Это испытание он выдержал с честью, что лишь увеличивает сожаление из-за его несчастной судьбы. Для амбициозной и настойчивой кронпринцессы чаша оказалась переполненной. Ее сын впоследствии писал: «Ее сильнейшая агония содержала элемент озлобления. Она была чувствительна. Ей все причиняло боль. Она всегда была склонна говорить поспешно и записывала свои мысли на бумаге, не думая. Теперь она видела все в самом плохом свете, и ее холодное, безразличное молчание на самом деле было вызвано неспособностью помочь. Буйный темперамент подталкивал ее во всех направлениях сразу. Она превосходила большинство своих современников интеллигентностью и хорошими намерениями и вместе с тем была самой отчаявшейся и несчастной женщиной из всех, когда-либо носивших корону».

К крушению надежд и утрате супруга добавилась жестокость соседей и ее собственного сына. О болезни кронпринца были известны не все факты, что порождало множество слухов. Говорили, будто кронпринцесса скрывает правду, чтобы ничто и никто не помешал ей и ее супругу прийти к власти. Ответственность за вызов Морелла Маккензи приписывали ей, и его обвиняли в том, что он давал плохие советы по ее наущению. Бисмарк, который мог прояснить картину, не стал этого делать, а немецкие доктора прежде всего думали о своей профессиональной репутации, всячески клеймя английского специалиста. Маккензи не желал принимать выдвинутые против него обвинения, только это ничего не меняло. Все немцы, патриотические чувства которых были оскорблены приглашением англичанина, безоговорочно верили, что он не прав. Несчастный больной, находившийся в центре всего этого, провел свои последние дни в атмосфере взаимных обвинений, подозрительности и интриг.

Его старший сын не делал ровным счетом ничего, чтобы смягчить положение, только сказал, что кронпринцу было бы лучше пасть в 1870 году. Следует отдать Вильгельму должное: он был привязан к отцу и слишком легко принял общее мнение, что кронпринца неправильно лечили. Он поверил, что немецким докторам не давали работать и, если бы была сделана операция, жизнь его отца можно было спасти. Взволнованный неожиданной перспективой скорого прихода к власти, он попытался оказать влияние в том, что он считал правильным направлением, и сразу вступил в конфликт с матерью, которая никогда не терпела вмешательства, а теперь еще и пребывала в смятении. Он приехал в Сан-Ремо во время итоговой консультации, и даже присутствовал на ней – а она нет. В ее письме королеве происходящее