– Конечно, мне нужен кто-то рядом, но кто может быть лучше родной сестры? Ты останешься у нас.

– Ты уверена? А то я могу остановиться у ребят в Детройте, из Миссии.

– Не глупи, – сказала Карен. – Мы хотим, чтобы ты была с нами.

Майра ожидала, что скажет Барни, и он увидел, как у нее ввалились щеки, а взгляд стал настолько напряженным, что смотреть ей в глаза было мучительно. Он тут же смутился. Ему хотелось знать, что с ней случилось. Однако что-то настораживало его: если она превратилась в своего рода фанатичку, вовлекать ее в их жизнь – штука опасная.

– Даже не знаю, – сказал Барни. – Мы живем тут, как в осаде.

– Значит, у вас тем больше оснований, чтобы с вами был кто-нибудь, на кого можно было бы положиться, – заметила она.

– Тогда они и на тебя повесят ярлык «заразная».

– Мне плевать, что там скажут другие. И вам мешать я не буду. Мне просто хочется помочь вам с Карен. И если через пару дней вы поймете, что я вам обуза, я уйду. А если от меня будет хоть какой-то прок, я останусь и буду жить у вас столько, сколько нужно.

– Да какая еще обуза – глупости. Ты же не станешь мешать ему работать, а мне будет с кем поболтать, если он уйдет куда-нибудь проветриться. Идем наверх – покажу тебе гостевую комнату.

Барни молча посмотрел на них обеих, пожал плечами и направился вниз.

Майра проводила его взглядом, и они двинулись наверх.

– Куда он пошел?

– В подвал, к себе в мастерскую. Теперь только скульптура его и волнует. Ему надо два раза в неделю наведываться в больницу – на обследование. Врачи говорят – будет беречься и делать то, что предписано, тело справится с приступами, которые его одолевают. Они уверяют, что о лучевой болезни теперь многое известно. А он ходить к ним отказывается. Работает в подвале не покладая рук.

– Может, так ему лучше, чем тебе кажется, если он чувствует, что от врачей нужно держаться подальше.

– Что ты имеешь в виду?

– Может, в нем возобладал инстинкт самосохранения.

Карен, достававшая простыни из бельевого ящика, замерла на месте.

– У нас лучшие врачи в Мичигане.

– Может, вам обоим куда нужнее врачи, которые лечат душу, а не тело?

Карен смотрела на нее какое-то время в недоумении.

– А ты изменилась. Даже не верится, что ты прежняя Майра.

Рассмеявшись, сестра взялась помогать ей заправлять постель.

– В некотором смысле я действительно не та, какой была раньше. Можно сказать, я родилась заново. Только сейчас мне не очень хочется об этом говорить. Пока для тебя это только слова, а я хочу, чтобы они кое-что значили. Со временем мне хотелось бы стать твоей наставницей.

– Мне неприятно это говорить, – заметила Карен, – но за последние несколько месяцев я научилась быть очень даже самостоятельной. Так что я тебе уже не младшая сестренка-неумеха.

– Ясно, – сказала Майра, – благодаря моему собственному горькому опыту я понимаю, что€ пришлось пережить вам с Барни. Не то, что мне, конечно, – не облучение, но бывает зараза и похлеще. Наставник же помогает страждущему пройти через чистилище. А я там побывала. И знаю.

Майра прошла вслед за Карен в другую спальню, убедительно рассуждая о том, что взаимное общение – штука необходимая, равно как и взаимное разделение страданий, через которые они прошли.

– Это единственное, что помогает пережить боль и осмыслить ее. Из всех земных существ только люди способны делиться болью со своими собратьями-человеками и разделять страдания, через которые все мы проходим по пути к бессмертию.

Все случилось слишком внезапно, и аргументы Майры звучали вполне доходчиво и резонно. Ее гортанный голос, сдержанное прикосновение руки, настойчивый взгляд – все это действовало ободряюще. Карен присела на кровать. Конечно, в этом нет ничего религиозного. Она всего лишь побудет рядом, чтобы было с кем поговорить, и только.

– Я рада, что ты приехала. Мне было так одиноко.

– Тебе не могло быть одиноко, дорогая. Не говори так.

– Но ведь Барни отдаляется от меня все больше. Ни о чем, кроме своей работы, он и думать не хочет.

– Я говорю не о Барни. – Майра улыбнулась и похлопала ее по руке. – Я имела в виду не в физическом смысле. – Но, заметив, как у Карен нахмурилось лицо, она заметила как бы вскользь: – Не бери в голову. Не будем вдаваться в детали. Главное – помнить, что ты должна совершить творческий акт – через веру – и привнести новое сознание в этот многострадальный мир. И я, будучи рядом, стану тебя наставлять. Теперь отдыхай, а я принесу тебе чашку теплого молока.

– Это необязательно.

– Слушайся старшую сестру, – сказала Майра, мягко, но настойчиво заставляя ее прилечь. – Я здесь, чтобы тебе помогать. А это значит, что все мелкие хлопоты ты должна перепоручить мне, чтобы самой отдыхать и готовиться к грядущим неделям. Ты отболела и нуждаешься в покое. Чтобы было время все хорошенько обдумать и восстановить душевные силы.

Она будет рядом – в некотором смысле это утешало. Карен прилегла на постель, кивнула. Майра улыбнулась и выключила свет.

– Отдыхай, размышляй и засыпай. В решающие мгновения нашей жизни мы открываемся для общения с мирозданием. Все в жизни происходит с нашего соизволения. Я принесу тебе что-нибудь перекусить на подносе.

– В этом нет нужды.

– Ш-ш! Тебе нужен отдых и покой.

Барни видел, что Майра стала членом их семьи. Поражаясь ее спартанской неприхотливости, он понимал, насколько сам, вместе с Карен, зависит от страсти потребления. Неужели вещи – главное в жизни? Неужто они подобны длинным-длинным поручням, помогающим удержаться на скользком откосе действительности? Майра готовила им по диетическим рецептам, и ее стряпня пришлась было ему по вкусу, но после первых же двух вегетарианских обедов он обнаружил, что в них не было ни грамма мяса. Тогда он запротестовал, не желая больше есть пирожки на клейковине с соевым фаршем, и потребовал для себя мяса, по крайней мере раз в день, она сдалась и стала стряпать себе отдельно.

Майра неоднократно просила посмотреть, над чем он работает, но Барни всякий раз от нее отмахивался. Ему не хотелось это показывать никому – во всяком случае, пока. Он бросил «Восходящую Венеру» и теперь экспериментировал с Мореходом, ставшим одной из мелких фигур на его причудливо-жестокой картине. Барни не знал наверное, куда заведут его эксперименты: он целиком положился на волю своего воображения, радуясь тому, что создает все новые образы, и едва ли представляя себе, что каждый новый образ олицетворял для него некое обязательство, которое связывало его если не с миром людей, то, по крайней мере, с миром его работы.

Но его разбирало любопытство: что же случилось с Майрой. Жесткие черты ее преждевременно увядшего лица и всклоченные волосы, контрастировавшие со все такими же проникновенными голубыми глазами, восхищали его. Он не раз намекал, что желал бы узнать, что с ней все-таки случилось, но она неизменно уклонялась от разговора на эту тему. Ей как будто не хотелось быть неправильно понятой, она словно выжидала, давая понять: всему свое время.