Майра ушла в гостиную и села на диван, поджав под себя ноги.

– Барни, когда же ты покажешь мне свои работы, ну хоть что-нибудь?

– Не сейчас, – ответил он. – У меня еще ничего не закончено.

– Почему же?

– Я делаю то одно, то другое. Экспериментирую. И пока ничего не выходит. Меня все не устраивает – не то что раньше.

– А что такого, если я взгляну хоть одним глазком на то, что пока не доделано?

– Нет… знаю, это звучит глупо, только я не люблю, когда смотрят мои работы, пока они не закончены. Хватает одной одобрительной улыбки – и ты оставляешь все как есть, хотя можно было бы кое-что исправить. А бывает, один неодобрительный взгляд ввергает тебя надолго в депрессию.

Майру его слова, похоже, разочаровали, и он уже было согласился взять ее с собой в мастерскую. Помолчав немного, она вдруг подняла на него свои голубые глаза.

– Барни, с тех пор, как я здесь, нам почти не удавалось с тобой поговорить. Известно ли тебе, что случилось со мной после того, как я ушла тогда из дома?

– Почти ничего. Знаю только, что ты так и не вышла за него. Ваша матушка говорила, ты какое-то время пролежала в больнице, а после ударилась в религию.

– Как думаешь, я изменилась?

– Да, в некотором смысле.

– Я приехала не просто так, Барни. Тебе никогда не приходило такое в голову?

– Ты говорила, что приехала помочь.

– Но не только таким вот образом. А кое-чем еще, – сказала она, обхватив руками свои колени, словно хотела свернуться в клубок. – Я чуть не умерла там, в Сан-Франциско.

– Я этого не знал. Думал, ты с головой ушла в свои дела. Сколачиваешь какой-нибудь союз рабочих-мигрантов или антивоенное движение – что-то в этом роде.

– Сначала так оно и было. Но довольно скоро все пошло прахом. Флойд меня бросил и вернулся к своей жене. Я тогда была беременна, сидела на игле, и вот осталась совсем одна в захудалом гостиничном номере. В ту ночь я умерла.

Барни не ожидал, что она вдруг станет исповедоваться. Он почувствовал себя неловко, но Майра продолжила свой рассказ, и ее голос, обволакивающий и убедительный как никогда, пленял его.

– Я никогда не забуду ту ночь, Барни. Шел дождь, и я была одна. Думала покончить с собой, о чем наверняка думал и ты после аварии, но мне было страшно убивать нерожденного ребенка. И в том самом грязнющем номере, очнувшись от кошмара, я стала размышлять, что же теперь со мной будет. Куда податься? И тогда я услышала. Сперва мне почудилось, будто рядом что-то есть и оно окутывает меня, а когда услыхала голос, то подумала, что кто-то зовет меня через дверь. Но за дверью никого не было. Потом я снова услышала его, тот же звонкий, низкий голос – он будто эхом растекался по коридорам. «Ищи Церковь!» – а потом снова: «Ищи Церковь!» Теперь ты знаешь, Барни, в кого я тогда превратилась. Я понимала – такое невозможно. Но это повторилось той же ночью, а затем следующей. И так раз пять. Пять благословенных раз. Пока я не сказала себе – раз нет другого выхода, может, стоит послушаться. Даже если голос звучит у меня в голове, может, он пытается меня спасти…

Майра смолкла – словно затаила дыхание, она вся горела и, пока говорила, преобразилась до неузнаваемости, хотя глаза ее полыхали все тем же ярким огнем, а рука простерлась вперед, будто удерживая мысль, которую она силилась облечь в слова…

– И голос показал мне, какой же я была дурой. Той ночью, сказать по правде, я бродила под дождем по центральным улицам Сан-Франциско и все искала церковь, про которую говорил голос. Большинство церквей было заперто, и только одна оказалась открытой, и тамошний священник все допытывался, не желаю ли я исповедоваться.

Я знала – голос говорил совсем о другом. И тут я вспомнила, что он велел мне найти Церковь – какую-то особенную церковь, где поняли бы, отчего я страдаю, и пригрели меня без лишних разговоров. Я зашла в какую-то ночную забегаловку выпить кофе и рухнула там без сил. Помню только, как в мою кабинку подсел моряк, как он положил руку мне на бедро, а что было потом, ничего не помню. В себя я пришла через три месяца в психушке. И только тогда поняла, что за это время потеряла ребенка.

– Почему же ты нам ничего не писала и не звонила? Мы бы чего-нибудь придумали. – Барни вдруг невольно почувствовал себя виноватым.

– Да что бы вы придумали? То была моя Ночь Души. В отчаянии я и не думала, что ад может быть таким. Но тогда я не знала, что мне не придется страдать в одиночку. После того как я потеряла ребенка, меня, конечно, выходили и с помощью других наркотиков вывели из сумрачного состояния, и вот, оправившись, я вспомнила голос, который велел мне найти Церковь. И я снова отправилась на поиски…

Майра разыгрывала целую трагедию: она махала руками, мотала головой, голос ее надрывался в возбужденном хрипе, и Барни поражался исходившей от нее силе убежденности. Она положила ладонь на его руку, заглянула ему в глаза – и ее сила словно перетекла от нее к нему. Он ничего не понимал – только чувствовал себя виноватым при мысли о том, что Карен сидит там, наверху, в то время как между ее мужем и сестрой происходит нечто такое, чего ей ни в жизнь не понять…

– Выписавшись из больницы, я скиталась по всей Калифорнии, общалась с сотнями священников, пастырей, раввинов, йогов и мастеров дзен[32]. А также последователями суфиев[33] и арканистов[34]. И все они, по их заверениям, знали правильные ответы. Все уверяли, что познали Бога-Нестраждущего. И вот однажды я нашла ее. Как-то утром я заблудилась в незнакомой части Лос-Анджелеса, и там, посреди квартала, мое внимание привлекло маленькое, неказистое кирпичное строение. Я подошла поближе, увидела над дверью маленький витраж и маленькую бронзовую табличку с надписью «Миссия мучеников» и поняла, что нашла ее. Я собралась с силами и позвонила в колокольчик, говоря себе снова и снова – да будет так, да будет так, и, когда мне открыл дверь седой старик, я уже кричала…

Барни стало больно, когда он представил себе, как Майра стоит у двери незнакомого дома в незнакомом городе перед незнакомым человеком – и плачет. Почему она не вернулась домой? Почему не вернулась к нему?..