– Все образуется, когда уляжется паника, – уверяла его Карен, – и когда снова откроется Центр. Через две-три недели люди и думать забудут об этом.

Однако Верн, хозяин автозаправки, где они покупали бензин и масло, попросил их впредь заправляться на другой станции, потому что он теряет своих постоянных клиентов, которые боятся, что радиоактивная зараза попала из новой машины Старков на бензонасос. Барни начал было с ним спорить, и малый согласился, что никакой беды нет, но клиенты, заметил он, народ далеко не всегда здравомыслящий. И пока люди боятся подцепить заразу, они будут шарахаться от его заправки как черт от ладана, а у него, в конце концов, четверо детишек и на подходе пятый. Барни швырнул деньги ему в лицо.

Заведя машину, он так сильно сжал руль, что Карен подумала, уж не решил ли он дать по газам и сбить парня. Она коснулась руки мужа – он бросил на нее дикий взгляд и медленно двинулся обратно домой.

То же самое было в супермаркете «Фуд-Райт»: мистер Харкнесс посоветовал им отныне делать покупки в другом месте, – а потом и в молочной Нортона отказались доставлять молоко к ним домой. Вслед за тем им позвонил разносчик газет – он извинился и сказал, что другие его клиенты боятся, как бы он не подхватил радиоактивную пыль на веранде у Старков, если будет подходить к их двери и брать с них еженедельную плату. Он готов бросать газеты им на лестницу с велосипеда, как делал всегда, – но согласны ли они раз в неделю посылать на почту чек в уплату за доставку газет? Им все больше приходилось закупаться за городом и дважды в неделю – ездить за продуктами в центр Детройта.

Лишь немногие присылали им сочувственные записки. А одна дальняя родственница Карен из Гросс-Пойнта даже прислала им посылку с фруктами. Звонил Нэт Уинтерс – интересовался, может ли он чем-нибудь им помочь. Наблюдая, как Барни разговаривает по телефону, Карен сперва замечала, что он держится настороженно, словно пытается угадать тайный умысел звонящего, но когда выяснялось, что это всего лишь проявление заботы, Барни сразу смягчался.

Единственными, кто заглянул к ним домой, была престарелая чета из соседнего квартала: мистер и миссис Лош, семидесятилетние бухгалтер-пенсионер и его женушка, частенько махали им рукой с передней веранды, когда Карен или Барни проходили мимо. Как-то жарким вечером они нагрянули к ним с самым что ни на есть официальным визитом: она была в бело-голубом ситцевом платье, украшенной цветами соломенной шляпе и белых перчатках, а он – в костюме и галстуке. Они принесли домашнее печенье и банку смородинового желе. По словам мистера Лоша, они хотели заглянуть раньше, чтобы спросить, не нужна ли им какая помощь.

Карен пригласила их в дом и предложила остаться на чай. Сначала она боялась, что Барни рассердится и скажет в ответ что-нибудь язвительное, но он завел с мистером Лошем разговор о погоде, африканском просе, падении облигаций займа, выпущенного школьным округом, а она обсуждала с миссис Лош рецепт приготовления печенья и заодно получила совет, как делать смородиновое желе. Через час, когда старики ушли, Карен разревелась, и Барни пришлось ее утешать.

– Я хочу быть такой же, как они, Барни, когда состарюсь. Такой же доброй и отзывчивой.

Она заглянула ему в лицо, но мысли его, казалось, уже витали далеко-далеко, а в глазах читалась печаль.

Барни пережил ранние стадии тошноты и кровавой диареи и, всецело отдавшись работе, поборол все возраставшую слабость и депрессию. Он начал трудиться над несколькими новыми проектами, и самым главным была скульптура, которую он задумал много лет назад, – сморщенная фигура Старого морехода[29], с торчащим длинным пальцем и выразительным лицом, удерживающего свадебного гостя и рассказывающего ему свою душещипательную историю. Барни давно решил, что альбатрос, обвивающий шею старика, был бы слишком нарочитым образом. А излишняя символика была ему ни к чему. Он хотел, чтобы образ выглядел истощенным, – но не костляво-бессильным, а олицетворяющим сильнейшую внутреннюю напряженность через согбенную шею, с лицом, озаренным животворно-трепетным чувством преодоления всепоглощающей муки, – он хотел, чтобы старик, рассказывающий свою историю, выглядел надрывно живым и чтобы он удерживал внимание свадебного гостя своим «сверкающим глазом».

Этот образ и желание сотворить его снова завладели помыслами Барни, как это было в первый раз, когда он еще учился в школе. Его учитель английского, обожавший Кольриджа, зачитывал отрывки из его поэмы вслух, и Барни до сих пор помнил его голос, исполненный чувства, которое он силился сдерживать. Потом он про это забыл – вспомнил только спустя годы, когда однажды промозглым вечером на площади Кадиллак к нему пристал какой-то пьяница в морском бушлате и вязаной шапке, – он попросил у него скрежещущим голосом денег на выпивку, посетовав, что уже давненько застрял на берегу. Барни сунул ему десятку – и в тот же вечер сделал первые наброски Морехода.

Но они ему не понравились. Исполненные муки черты лица и рука все никак не хотели оживать. Что он тогда знал о страдании, жажде, зное и отчаянии? Он отложил наброски в «долгий ящик» и думать забыл про них, сосредоточившись на понятных образах (за «Низвергшегося акробата» он получил премию Детройтского института, а за «Обессилевшего бегуна» удостоился стипендии университета Восточного Мичигана). И вот забытый образ вновь бросил ему вызов, как будто Барни сам вдруг познал жажду старика, почувствовал, как сгорает его плоть, и ощутил, что значит затеряться в безвременье, когда вчерашний день и завтрашний рассыпаются в прах, точно иссохшаяся глина – в его ладонях.

Но все было не так-то просто: то, что он видел мысленно, в жизни не получалось; образ упрямо не складывался, как и в случае с Венерой; голова и ноги выходили какими-то чужими – в конце концов он в отчаянии отбросил в сторону все наброски и макеты и стал усиленно вспоминать образ того одинокого моряка, который остановил его однажды на улице; ему хотелось снова проникнуться настроением, которое он испытал в тот раз, когда впервые услышал поэму Кольриджа.

Сначала Барни по привычке с головой ушел в работу, забыв про время, боль и все на свете. Берясь за новую вещь, он всегда чувствовал возбуждение, предвещавшее состояние сосредоточенности, завершенности восприятия и целенаправленности в жизни. Конечно, приятно сознавать, что вещь, которую ты закончил, получилась, но куда важнее начать то, что владело тобой долгое время, и понимать, что дело спорится. Так было и с Мореходом: на него ушло почти две недели. А потом стало происходить что-то ужасное. Реалистичная форма смотрелась неправдоподобно. Фигура выглядела кособокой, узловатой, и всякий раз, когда он переделывал Морехода, тот нравился ему, только если его тело получалось вытянутым. И все же причудливые формы выходили гротескными, вымученными. Временами они до того искажались, что не было никакого смысла продолжать работу. Даже когда Барни видел, что лицо и тело выглядят правдоподобно, его все равно одолевали сомнения, которые ему было трудно понять или преодолеть.