торговался, спорил… И самое мучительное: когда у него появлялась возможность приобрести желаемое, но цена была слишком высока, он научился расставаться с произведениями искусства, сопровождавшими его в течение многих лет, но роль которых – тогда он это понял – состояла лишь в том, чтобы за счет их стоимости он мог овладеть более ценным сокровищем. Когда такое происходило, он целые дни проводил в экстазе от нового приобретения и в тоске оттого, что ему пришлось распрощаться с картиной, которую он безмерно любил. Как видишь, Нина, скажет он, жизнь, лишенная великих событий.

Несмотря на это, ему уже давненько не приходилось ничего продавать, чтобы купить что-то новое, поскольку деньги притягивают деньги. Он даже перекупил когда-то проданные им рисунки Рамона Казаса[55] и туманный пейзаж Вансельса[56], растрогавший его до слез, когда он случайно увидел его опять на выставке в Таррасе: снова повесив его на стену у себя дома, он на коленях поклялся, что никогда больше с ним не расстанется. Изумительная вещь. Как можно написать капли тумана, покрывшие дремлющий лес? Подводя итоги своей жизни, Ж. Г. заключил бы, что дожил до пятидесяти трех лет и до сих пор не знает, какой период в истории живописи ему наиболее близок. Такова моя жизнь, милая Нина. Теперь расскажи мне о себе. К этому моменту мы уже будем есть второе. А на следующий день, вернувшись домой один, набравшись терпения, я снова буду любоваться восходящим солнцем Милле и, может быть, смогу исполнить то, о чем всю жизнь мечтаю.

Внизу, на площадке возле входной двери, их ждал водитель со скучающей миной.

– В Барселону. Ресторан «Кан Кортада».

– В такое время суток? – удивился шофер.

– Меня там ждут, – сухо ответил Ж. Г.

И открыл заднюю дверь, чтобы Нина села туда, где в ее тело должны были вонзиться четыре пули, которым предстояло ее настигнуть именно у первого светофора на шоссе Аррабассада. Они несколько минут ехали молча, и Нина места себе не находила, пока не напомнила ему, что он обещал рассказать ей, что означал анахроничный персонаж на картине, которая, по-видимому, принадлежала кисти Милле. Он не ответил, как будто был очень сосредоточен на том, как шофер ведет машину, или ему сложно было начать этот разговор. И наконец глубоко вздохнул и сказал, ты надо мной не смейся, но, когда я впервые увидел автопортрет Волтес-Эпштейн, я очутился внутри.

– В каком смысле, очутился внутри?

– В прямом. Иначе откуда мне было знать, что гардении на маленькой картине были желтые?

– Послушай, не говори глупостей.

– Я очутился внутри; а точнее, я просунул туда голову. Там был еще мужчина. И оба, и мужчина, и художница, почувствовали мое присутствие.

И после непродолжительного молчания сказал гораздо тише, а что до La paysanne…

– Что?

– Я хочу посмотреть ей в лицо.

– Она же нарисована со спины!

– Для этого мне и нужно очутиться внутри картины.

Они помолчали. Машина ехала плавно, водитель был хороший, и это помогало сохранить спокойствие, несмотря на вздор, который они друг другу шептали. Им было неизвестно, что автомобиль с достоинством приближался к месту их гибели. Тогда Нина чуть слышно сказала, я иногда мечтала спрятаться в симфонии Малера.

– Я тебя понимаю. Как я тебя понимаю.

Они замолчали, до финала оставалось совсем немного. Как в полусне, он продолжил, глядя перед собой:

– Бывает, что видна одна крестьянка.

– Она всегда стоит к тебе спиной?

– Она не совсем повернута спиной: чуть-чуть заметен ее профиль, как раз так, чтобы сделать ее привлекательнее… А иногда их там двое, или ничего, кроме пятен, не видно…

– А этот человек не может выскочить из картины наружу?

– Не знаю. В этом мне хотелось бы удостовериться.

– Страшные вещи ты говоришь.

Ж. Г. рассмеялся и сказал, если я когда-нибудь исчезну, ищи меня внутри моих картин. И с улыбкой:

– На всякий случай, начни с La paysanne.

Он взял ее за руку и прошептал ей на ухо: ты сегодня вечером куда-нибудь торопишься?

– До послезавтрашнего дня я совершенно свободна.

Ж. Г. приподнялся и обратился к водителю:

– Не ждите нас у ресторана, уже очень поздно.

– Как скажете, но я…

– Не нужно, не нужно. Оставьте нас там и поезжайте домой.

– Большое спасибо.

Еще два поворота. Ж. Г. взял Нину за руку, и она не отстранилась.

– Благодарю тебя за то, что не стала смеяться над тем, что я тебе рассказал.

– Что в этом смешного? Это скорее страшно.

– А прятаться в симфониях тебе не страшно?

– Я бы ужаснулась, если бы такое стало возможно. Предпочитаю жить мечтой.

– А я нет. Я не могу.

Автомобиль замедлил ход на въезде в жилые кварталы Барселоны, и на первом попавшемся им светофоре как раз загорался красный. Водитель плавно затормозил.

– Всеми десятью пулями выстрелили из одного и того же пистолета.

– Профессионал, – в третий раз повторил полицейский.

– По всей видимости. Недюжинное хладнокровие. Сначала он остановил машину на светофоре.

– Как?

– Нажал на кнопку пешеходного перехода.

– А откуда он узнал, что подъедет именно эта машина?

– Кто-то его предупредил. Может быть, вон оттуда.

– Вы уже осмотрели пригорок?

– Никаких следов; но иначе и быть не могло. А потом сделал так, чтобы водитель открыл окно.

– Может, он так и ехал с открытым окном.

– В такой холод маловероятно. – Он потер руки, чтобы придать этому замечанию больший вес. – Как бы то ни было, по какой-то причине водитель опустил стекло. Тогда он выстрелил ему в лицо, а потом укокошил тех, на заднем сиденье. Хладнокровно. Расчетливо: все до одного мертвы.

– За две минуты?

– Еще быстрее.

– Кто-нибудь из сообщников ждал его, чтобы скрыться с места преступления?

– Вполне возможно.

– Где ключи от машины?

– Их пока не нашли. Наверное, убийца их себе забрал.

– А свидетели что говорят?

– Я услышал глухие хлопки, когда шел по обочине дороги.

– Пешком?

– Да. Я вышел прогуляться. Я живу недалеко, и врач сказал мне, что каждый день, в общем…

– Да, я понял. И что вы увидели?

– Остановившуюся на красный сигнал светофора машину. Ничего из ряда вон выходящего.

– А я в машине стоял на светофоре прямо за черным «BMW» и подумал, не зевай, разиня, уже зеленый горит, остолоп! И давай моргать ему дальним светом, и говорю ему, козел, зеленее не будет, а потом вышел из машины, злой как цербер, или как оно там называется, потому что я этих фокусов терпеть не могу, и когда уже увидел водителя, а фонари горели тускло, но я увидел, что он смотрит на меня так жалостно, и