Мистер Томас, это ироничное высказывание сделано под влиянием вашего свежеиспеченного идеализма и разнообразной секретной информации, которая стала доступной для нас благодаря ему?

Вовсе нет, Джек. Выражение «защитная реакция» изобрел не я. И не я, а Эйзенхауэр придумал (когда тысячами водородных бомб начиняли баллистические ракеты и подлодки) – так вот, не я придумал «Мирный атом» и его кодовое название «Операция Хлопья»[56].

Не могли бы вы привести пример выражения, которое вы придумали, чтобы выхолостить или оглупить выразительные средства языка? (Джек, завопила я, «выхолостить», «оглупить» – ты тоже подцепил заразу! Заткнись, сказал Джек и продолжил интервью.)

Итак? сказал он.

Итак, ответил Тредвелл Томас, меня попросили разработать слово или ряд слов, которые могли бы определить, описать любую латино-американскую страну в условиях перемен – нечто, что, будучи произнесенным, могло бы низвести или осмеять революционную ситуацию. Я много это обсуждал, подпитывался чужими идеями, фантазировал – без этого не обходится ни один творческий акт, и в конце концов придумал «ревударство». Это слово стали употреблять в Вашингтоне, парочка журналистов его радостно подхватили. И оно долгое время было в ходу у профессионалов. Но вы наверняка видели монографию «Ревударственные крестьяне современной Бразилии». Оно в ходу даже у вас, «розовых» либералов. Что уж говорить про поэтический опус Вассермана «Тропический лес, тихий омут и культура ревударства», опубликованном, собственно, в этом журнале.

В точку, Тредвелл, говорили наши черные братья, а через пару лет это выражение пошло дальше – чтобы язык продолжал выхолащиваться и оглупляться.

Впрочем, Томас на самом деле мог пойти далеко – настолько далеко, насколько это возможно в наше время и в нашем поколении, и сотни безработных, но честолюбивых выпускников университетов смотрели бы ему в рот в день набора новых служащих в министерство обороны, но дело в том, что Томас не только много чего насочинял, он еще имел привычку похрюкивать при разговоре. Некоторые считают, что похрюкиванье помогает прочистить носовую полость, что признано мудрым Востоком. Другие же так не считают.

Что напомнило мне, пока нам упаковывали мясо, про Гасси. Как она?

Гас? Увлеклась гидропоникой. У нас теперь повсюду бадьи со всякой всячиной. Скоро вообще перестанем ходить в магазин.

Как же я хохотала! До вечера успела рассказать эту историю несколько раз. Отпускала Джеку язвительные шуточки про Гас. Дважды съязвила на ее счет в беседах с посторонними. А она уже была на волне будущего. О чем я и не подозревала. Она была на волне не моего океана.

Вообще-то вокруг меня свои волны, приливы и отливы. Вам никогда не хотелось подняться над временем, над средой? Мы, конечно, все пытаемся, но вечно поскальзываемся, падаем, опять оказываемся там же, говорим все тем же плоским языком, хотя тема-то – как спасти мир, причем быстро – необъятная.

Прощай, Тредвелл, грустно сказала я. Мне еще овощей надо купить.

Владелец лавки поливал овощи из шланга. Он знал, как сделать салат свежее, чем он есть. На кочанчиках брокколи висели капли – размером с сами крохотные зеленые пупырышки.

Орландо, сказала я, на прошлой неделе Джек выгуливал нашего пса в два часа ночи, а я в семь утра, и вы оба раза были на месте.

Да, ответил он, был.

Орландо, да как же так? Как же вы работаете, как же вы живете? Когда же вы видитесь с женой и детьми?

А я и не вижусь. Разве что раз в неделю.

Вы-то как?

Отлично. Он отложил шланг и взял меня за руку. Понимаете, это замечательная работа. Это же еда. Мне нравится любая работа, связанная с едой. Мне повезло. Он отпустил мою руку и погладил кочан красной капусты. Посмотрите на меня. Я мелкий лавочник. У меня с одной стороны супермаркет «Эй-энд-Пи», с другой «Бохак», а дальше по улице роскошный «Интернешнл» с сырами и селедкой. Если я не буду работать по шестнадцать часов в сутки, мне конец. Но вы посмотрите, миссис А, на стойку с овощами, на эти бобы, вон туда – на петрушку, рукколу, укроп, красиво ведь, правда?

Да, конечно, красиво, согласилась я, но мне больше всего нравятся букетики кресс-салата, вы здорово обрамили ими морковку.

Вы, миссис А, молодец. Вы понимаете. Красота! сказал он и убрал три подпорченные клубничины из в остальном безупречной коробочки. Через пару лет, уже в настоящем – я его, считай, не касалась (но коснусь) – мы с ним поцапались из-за чилийских слив. И расстались. И мне пришлось ходить в супермаркет с разумными ценами, где бродили равнодушные покупатели и где никто не просил и никто не предлагал кредит. Но в тот момент между нами был мир. То есть я была должна ему 275 долларов, и он не возражал.

Ну хорошо, сказал Джек, раз вы с Орландо так закорешились, то почему так много неспелых клубничин? Он вытащил ягоду с зеленцой и гнильцой. Я придумала ответ с антропологическим уклоном. Отец Орландо – старый человек. Единственная работа, которую Орландо может поручить старику, – это раскладывать клубнику по коробочкам объемом в пинту и кварту. И чтобы было по справедливости, он в каждую подкладывает по паре зеленых ягод.

Я, пожалуй, спать пойду, сказал Джек.

Я просто развивала мысль из его статьи в третьем номере «Отбросов общества» – «Торговля едой, или Кто придумал жадного потребителя». О чем ему и сообщила.

Он вежливо протянул: А-аа.

День тянулся долго, и я не успела даже словом обмолвиться про «Сообщество молодых отцов» или про беседу с аптекарем Загровски. Решила, что это мы обсудим за завтраком.

Мы легли спать, он нежно обнимал меня – как, наверное, обнимал после долгого дня свою предыдущую жену (а я своего предыдущего и т. д. и т. п). Мне было очень удобно: наш отличный матрац так уютно сочетался с нашими нежными чувствами, что я даже вспомнила песенку которую моя подруга Руби сочинила в насмешку над временем, местом, нами:

Ах, супружеское ложе.

Ну что может быть милее:

Дни, ночи, годы напролет

Лежишь с любимым рядом,

Рука сплелась с рукою,

Нога сплелась с ногою,

Пока в судьбой намеченный,

но черный день – как ночь

не уведет тебя любовник

прочь прочь прочь

Часа в три ночи Джек в ужасе завопил. Все нормально, малыш, сказала я, ты не единственный. Все мы смертны. И я всей своей мягкой мощью привалилась к его тощей спине. И мне приснился сон, цветной и широкоэкранный, – что дети совсем выросли. Один переехал в другой район, другой – в далекую страну. Того, объяснялось во сне, я больше никогда не увижу, потому что он взорвал один бандитский банк, причем – опять же во сне – по моему настоянию. Сон продолжался, точнее, разворачивался по спирали – до самой моей старости. А история, приведшая к его исчезновению, откручивалась назад – как это иногда бывает в кино. На самом дне – недосягаемое – оказалось их детство, и там они играли в войну и весело смеялись.