– Стаффордшириха как у вас оказалась?

– Сосед у нас из третьей квартиры, –неохотно забормотал парень, – женился, а Рейчел как раз полгодаисполнилось. Ну его молодая жена и давай скандалы закатывать: щенок писается,убирать надо, кормить, гулять. Словом, или я, или собака! Иду вечером, а Рыжухаоколо подъезда сидит и воет. Холод, она, бедняга, околела. Я решил, чтопотерялась, привел ее к ним домой, а там эта баба с порога заявляет: «Мы собакувыгнали, нечего назад тащить!» Пришлось к себе забирать.

Я усмехнулась: все вы хороши, кто собакподобрал, кто кошек, интересно, жабу Гертруду где раздобыли?

– Сколько лет Кате?

– Тридцать восемь.

Я оторопела:

– А тебе?

– Двадцать четыре.

– Она тебя родила в четырнадцать лет?!

– Нет, – вздохнул Сережка, –просто мать (Катя) первый раз выскочила замуж в восемнадцать, за моего отчима.Вообще история такова. У меня есть сестра. Она вышла замуж за Филиппа оченьрано, ей только-только восемнадцать стукнуло. Родители наши умерли, вот так ивышло, что я с ней жил и с бабушкой. Мне два года – ей семнадцать. Ну а какбабуля умерла, Светка быстренько замуж вылетела, да они с Филей всего шестьмесяцев прожили, потом Света слиняла, а я остался с Филиппом. Он мужикнеплохой, только с маленьким ребенком трудно. Тут ему Катерина и подвернулась,тоже молоденькая и тоже больше полугода с ним не выдержала. Только при разводеона меня забрала, в качестве, так сказать, компенсации за неудачный брак. Такнесчастный мальчик-сирота обрел кров и стол.

И он оглушительно захохотал.

– А Кирюшка?

– Он ей на самом деле племянник, –хмыкнул Сергей, – или не знаю, как правильно родство назвать. У нее сестраесть, вот она Кирку и родила.

– И куда делась?

– В Израиловку уехала, за лучшей жизнью.Кирюшке тогда два месяца стукнуло, обещала скоро забрать, за двенадцать лет двеоткрытки прислала, на Новый год, без обратного адреса. Так что он подкидыш.

– Катя еврейка?

– Ты баркашовка? – спросил Сергей.

– Просто любопытно.

– Нет.

– А как же сестру в Израиль впустили?

– Катина мать вышла в третий раз замуж завдовца с ребенком, – пояснил парень, – вот так сестричка иполучилась. Лев Яковлевич умер, а Анна Ивановна потом двоих воспитывала, толькогенетика – страшная вещь. Инна в свою покойную мать удалась, та тоже ребенкабросила.

«Да, – подумала я, – генетика ивпрямь интересная штука. Похоже, традиции Катиной семьи имеют глубокие корни».

– Анна Ивановна, царство ейнебесное, – как ни в чем не бывало продолжал Сережка, – тоже безголовы была, ну прямо как мать. К ней в дом по восемь-десять человек поужинатьприбегали, подруги годами жили, несчастные всякие, собаки, кошки, мрак!

Он покачал головой.

– Ты, если не секрет, откуда мать знаешь?

– Она меня на шоссе подобрала, в луже.

– Ясно, – не удивился Сережка исообщил: – Гляди, приехали.

Я выглянула в окно. «Форд» замер возлебольшого блочного дома, внизу сверкал огнями супермаркет «Перекресток».

Пока жалобно поскрипывающий лифт возносил меняна семнадцатый этаж, в голове толкались мысли. Раньше всегда казалось, что дети– сплошные неприятности, цветы жизни на могиле родителей… А теперь казалось,совсем неплохо иметь сына, такого, как Сережка или Кирюшка, впрочем, девочкатоже бы подошла…

Лифт лязгнул створками, и я уткнулась носом взапертую дверь. Выглядела она, как неприступный бастион: сплошь железная, безручек и замочных скважин. Интересно, как ее отпирают?

Звонка я не услышала, и прошло, наверное,минуты две, пока откуда-то из-под потолка донеслось:

– Кто?

– Романова, привезла часы.

Дверь тяжело подалась, и на пороге возникседой худенький старичок в бархатной куртке и теплых войлочных тапочках.

– Проходите, ангел любезный.

Впереди поджидало еще две двери – однажелезная, другая деревянная. Старичок гремел бесчисленными задвижками, запорамии лязгал щеколдами. Потом весьма энергично пошел, даже побежал по длинномукоридору. Удивившись такой прыти в преклонном возрасте, я поспешила за ним.

– Идите, идите, милейшая, – частилстаричок, влетая в комнату.

Я внеслась следом и ахнула. Две стены почтидвадцатиметрового помещения забиты полками с книгами. Третья – полностьюзавешана картинами, четвертая – занята огромным окном, а оставшийся простеноксверкает фарфоровыми фигурками. Впрочем, в гостиной было негде повернуться. Двадивана, затянутых парчой, пара вельветовых кресел, небольшая деревяннаястремянка, торшер в виде мальчика с фонарем, штук восемь пуфиков, круглый стол,накрытый кружевной скатертью, стулья… Места, чтобы двигаться, просто неоставалось…

Петр Мокеевич ловко протиснулся к креслу ивелел:

– Садитесь!

Я вытащила часы и, положив на стол, сказала:

– У вас прямо музей, впору всю квартируна хранение сдавать, а не один брегет.

Фирсов мелко рассмеялся и довольно потер руки:

– Апартаменты, между прочим, подключенына милицейский пульт.

– Зачем же тогда часы Костесдавали? – изумилась я. – Хотя, наверное, «луковица» – самое дорогое,все-таки золото с бриллиантами.

Петр Мокеевич залился хохотом:

– Вот, душечка, вы и попались. Часики-топросто из металла, правда, позолоченные, а камушки – горный хрусталь. Но водном вы правы – этот брегет самое дорогое, что у меня есть. Даже если сюдазалезут воры и унесут все, погорюю, конечно, да забуду, а вот часы…

– Почему?

– Подарены моему деду и служили настоящимталисманом для мужчины. От него попали к папеньке, а уж потом ко мне, подлинныйраритет для семьи, а для постороннего человека не слишком дорогая игрушка.Лучше скажите, как они к вам попали. Я, честно говоря, когда о гибели Костика прочитал…

– Прочитали?

– Ну да, газета «Московский комсомолец»сообщила.

И он сунул мне в руку смятый листок. Ярасправила страницу и побежала глазами по строчкам: «Вчера в своей квартире былнайден мертвым актер театра «Рампа» Константин Катуков».