После того как они подписали протоколы, их перевезли на грузовике в другое здание, в старый кирпичный дом с решетками на окнах (Арсенальная набережная, № 27). Они очутились среди сотен таких же полураздетых, небритых узников, набитых в тесные семиметровые камеры. Когда-то эти камеры предназначались для одиночного заключения, теперь вмещали двадцать человек и ведро для всех надобностей. «По три человека на квадратный метр… По три – кого? Не забывайте единицу измерения: заключенных, этих можно натолкать сколько угодно»[152].

В конце сентября они снова оказались в одной камере. Их вместе привели в подвальное помещение, где они предстали перед трибуналом. Все они сломались на допросах, все трое подписали признания, обвинив при этом и других. Вроде бы и стыдно смотреть друг другу в глаза, но вместе они почувствовали себя сильнее.

Судья Башмаков, в военной форме, по очереди задавал подсудимым стандартные вопросы. Гумилеву первому:

Всех троих отправили в пересыльную тюрьму, а оттуда – в разные концы Советского Союза, в ГУЛАГ. Теперь, когда их судьба была решена, правила содержания смягчились, их оставили в той же камере с другими студентами. Они играли в шахматы, расчертив пол и слепив фигурки из хлеба, и ждали, что будет дальше. 17 ноября мелькнул луч надежды: адвокаты подали апелляцию, приговор трибунала был отозван, дело отправили на переследствие.

2 декабря их запихали в «столыпинский вагон» (с решетками на окнах для перевозки заключенных) и отправили на север.

Довезли сначала до Медвежьегорска, на северном берегу широкого Онежского озера, там они влились в трудовые бригады, работавшие на Беломоро-Балтийском канале. То был один из множества крупных проектов, осуществляемых с помощью принудительного труда. Сталин задался целью соединить Белое море с Балтийским ввиду надвигавшейся войны, чтобы советские корабли могли беспрепятственно проходить из одной акватории в другую по внутреннему водному пути, а не вокруг Скандинавии. Этот проект, унесший столько человеческих жизней, как и многие ему подобные, был изначально обречен на провал: копали слишком мелко, и каналом так и не начали пользоваться для крупного судоходства. В ту пору ходил анекдот:

Лев Гумилев слушал Мандельштама, это и решило его судьбу.

Шумовскому и Гумилеву выдали по буханке черного хлеба, по две вяленые рыбины – дорожный паек на три дня – и впихнули в переполненный людьми, провонявший трюм речной баржи («Как в Средние века поступали работорговцы с невольниками, вывозимыми из Африки», – пишет Шумовский[155]). На третий день путешествия вверх по реке Водле открылся палубный люк, всем скомандовали выходить. Баржа стояла у причала широкой реки, впереди – высокий и прочный деревянный забор. Заключенные вышли и остановились у проходной. Из караульной явился, зевая, охранник, принял у конвоя документы, открыл ворота и впустил заключенных в лагерь, «на зону». «Барак с бревенчатыми стенами, слезившимися от разлитой в воздухе сырости, ждал новоприбывших»[156].

Гумилев и Шумовский – всего лишь двое ИЗ 15 миллионов человек, прошедших через Главное управление лагерей, ГУЛАГ. Свыше миллиона узников так и не вернулись оттуда. Принудительный труд с XVII века использовался на севере России и в Сибири, но при советской власти организация этого труда достигла небывалой изощренности. Трудовые лагеря, такие как Белбалтлаг, сделались неотъемлемой частью наших представлений о СССР, особенно после публикации на Западе в 1974 году книги Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».

«Архипелаг», как определил Солженицын систему лагерей, присутствовал в советской реальности, но оставался как бы секретом: все знали о его существовании, мало кто догадывался о масштабах, и большинство предпочитало делать вид, будто вовсе о нем не слыхало. Лагеря были словно бы порталом в иную реальность: попавшие туда исчезали не только физически, но и стирались из общей памяти. Практически каждый год до середины 1950-х. когда после смерти Сталина систему начали постепенно расформировывать, в лагеря попадали от полумиллиона до i,j миллиона советских граждан, а все остальные как бы ничего не замечали.

На следующий день по прибытии Гумилева и Шумовского отправили на другой берег пилить бревна. Четыре месяца изнурительной работы – и молодые люди оказались на грани жизни и смерти.

Единственную отдушину Лев Гумилев обрел в умственной работе и даже в этих чудовищных обстоятельствах находил достаточно материала для размышлений. Среди прочего он увлекался, пусть по-дилетантски, социологическим анализом товарищей по заключению: как они адаптируются к новой ситуации, к произволу, как пытаются сохранить себя. Люди, прошедшие через лагерь, часто описывают жестокие условия, в которых «выживал сильнейший». Друг Льва Александр Савченко утверждал, что, попав в лагерь, «каждый человек там как бы нравственно раздевался донага». Все прошлое снималось с него, как одежда в предбаннике. Прошлый социальный статус, положение на служебной лестнице, профессия исчезали, как вода с раскаленной сковородки[158].