Квартира находилась в Фонтанном доме на берегу Фонтанки, одном из самых красивых зданий, сохранившихся в Петербурге с XVIII века. До революции знаменитое барочное здание принадлежало семейству Шереметевых, столпам петербургской аристократии. Это был географический и культурный центр города во всей его увядающей славе. Над сводчатой дверью красовался девиз Шереметевых: Dens conservat omnia («Бог сохраняет все»). Передний двор выходил на центральный Литейный проспект, а всего в пяти кварталах располагалась штаб-квартира НКВД, двенадцатиэтажное здание, так называемый Большой дом, которому предстояло сыграть столь страшную роль в судьбах и матери, и сына.

Как большинство аристократических особняков, Фонтанный дом разгородили на множество коммунальных квартир, вселив в каждую коммуналку несколько семей. Ахматова и Лунины пользовались кухней и двумя комнатами квартиры номер 44. Типичная советская ситуация: в годы сурового дефицита жилья и продуктов разведенные супруги часто оставались в прежней квартире, пытаясь как-то построить раздельную жизнь. Понятно, как тяжело приходилось Анне Арене: она с дочерью жила за стеной комнаты бывшего мужа и его новой жены. В итоге она поменяла расписание на работе, чтобы не бывать дома по ночам.

Хотя Пунин бывал способен на теплые проявления участия, чаще он вел себя как тиран и постепенно развел Ахматову со всеми ее друзьями. Позднее она говорила, что хотела порвать с ним, но никак не решалась: слишком истощена была и физически, и душевно. Она получила крышу над головой и хоть какую-то безопасность. В пору лишений, в 1920-1930-е годы, советские люди шли и не на такие компромиссы, лишь бы выжить.

В 1929 году, в возрасте 17 лет, Лев Гумилев переехал в Ленинград, который пребудет обителью его души на всю жизнь. Совсем другой мир по сравнению с городком Бежецком и имением Слепнево, где он рос. Тогда город Пушкина и Достоевского казался космополитическим сердцем России – советской империи, и понадобится несколько десятилетий чисток, чтобы передать эту корону Москве. Над потускневшей славой русского Серебряного века все еще царили Анна Ахматова и ее друзья Борис Пастернак и Осип Мандельштам.

В этот мир угодил в 1929 году Лев Гумилев, приехавший в Ленинград в надежде поступить в университет. Он также поселился в Фонтанном доме, и они с Луниным сразу невзлюбили друг друга. Когда-то Пунин обличал отца Левы в большевистской газете «Искусство коммуны»[119], и это вполне могло сказаться на судьбе Николая Гумилева. Кроме того, Лева ревновал мать к Лунину, а тот, тоже законченный эгоцентрик, требовал, чтобы она все свое внимание сосредоточила исключительно на нем.

Эта нелепая и несчастная группа людей вынуждена была против собственной воли жить под одной крышей – деваться им было некуда[120]. Квартир в СССР хронически недоставало. «Будущие поколения не поймут, что такое «площадь» в нашей жизни», – писала Надежда Мандельштам.

Лев пристроился на деревянном сундуке в тамбуре у перегородки, отделявшей эту квартиру от соседней. Кое-какой свет проникал сквозь маленькое окно; зимой топили кафельную печь. Хотя Ахматова вносила определенную сумму в домашний бюджет, Пунин возмущался необходимостью кормить семнадцатилетнего пасынка. В одной из ссор с женой у него вырвалось: «Чего ты хочешь, Аня, я не могу кормить весь город!» Лев, со своей стороны, жаловался, что лучшие куски достаются дочери Лунина Ирине.

Тем временем положение людей искусства ухудшалось. Начало 1920-х годов было порой сравнительной толерантности по отношению к ним, но по мере того как десятилетие близилось к завершению, все отклонявшиеся от ортодоксального марксистского учения об искусстве и литературе ощутили нарастающее давление. Корней Чуковский вспоминал, как столкнулся с Ахматовой в начале 1930-х, она шла из издательства «Советская литература», принявшего сборник ее стихотворений при условии, что там не будет 1) мистицизма, 2) пессимизма, з) политики. «Остается только блуд», – посмеивалась Ахматова.

Давление на поэтессу постепенно усиливалось. В 1925 году Коммунистическая партия – скорее всего, по инициативе самого Сталина – приняла тайное постановление воспрепятствовать дальнейшим публикациям ее поэзии. Хотя неясно, знала ли сама Ахматова об этом решении, так и не осуществленном в полной мере, но она не могла не заметить, как часто натыкается в издательствах на отказ. Потом ее лишили пенсии[122].

Эмма Герштейн вспоминала, как вскоре после того, как она начала встречаться со Львом, друзья посоветовали ей держаться подальше от «сына Ахматовой». Ей врезалось в память, как она однажды позвонила Льву от своего друга и тот возмутился: «Вы говорили с сыном Анны Андреевны? Остерегайтесь его, у него могут быть нехорошие знакомства. Вообще… я бы не хотел… из моей квартиры». Когда она в следующий раз появилась в Ленинграде, родственники, у которых она остановилась, сказали ей примерно то же самое: «Куда ты идешь? К Ахматовой? О, избегай ее сына».

Первое столкновение Льва Гумилева со спецслужбами произошло уже в 1933 году, причем как раз из-за поэзии: он сидел у специалиста по арабской литературе Василия Эбермана и переводил персидскую поэзию, когда за хозяином дома пришли[124]. Ахматова вспоминала, как ей позвонили из ГПУ. Она спросила, где ее сын. «Он у нас». В тот раз Лев Гумилев отделался легко: его выпустили через девять дней, суровым допросам он не подвергался. Эберман получил пять лет лагерей и не вернулся.