с традиционными высшими классами, дискредитировавшими себя сотрудничеством с диктатурой, и способствовало бы, как минимум, возникновению вероятности революционной модернизации социальной структуры. Но подобное разворачивание событий противоречило интересам Западной Европы и США, которым по причинам геополитического характера были необходимы надежные союзники и сохранение спокойствия на Средиземноморье.

Принятие этих трех стран в ЕС – и почти одновременное их вступление в НАТО – имело не экономические, а политические причины: это было поощрение за то, что они выбрали прозападный, европейский курс и готовы вкладываться в процветание западноевропейского ядра. Предполагалось, что рост и благосостояние возникнут не вследствие социальной революции, а благодаря дотациям из структурных фондов ЕС и модернизации государственного аппарата по западноевропейским лекалам при финансовой поддержке Брюсселя. Целью была смягченная версия еврокапитализма с социал-демократической амортизирующей прослойкой: за счет растущего благосостояния он приведет к национальному примирению в новых демократических странах – к модернизации без кровопролития. Новые средние классы, ориентированные на Западную Европу, надеялись благодаря постепенным структурно-экономическим изменениям мирно и надолго утвердиться в качестве ведущей внутриполитической силы в своих странах, даже несмотря на компромиссы со старой олигархией, которые поначалу казались неизбежными (в Испании это было связано с монархией, а в Греции – с сохранением и закреплением в Конституции привилегированного положения православной церкви, включая значительные налоговые льготы на ее обширный земельный фонд и коммерческую деятельность)[157].

Финансовый и фискальный кризис, а возможно, и случившийся ранее распад Восточного блока в 1989 г. и возникшая необходимость дальнейшего – теперь уже за счет восточноевропейской периферии – расширения ЕС положили конец проекту дотационной экономической и социальной конвергенции. К 2008 г. ни одна из трех новых средиземноморских стран – и, как выяснилось, даже Италия – не достигла такого уровня развития, чтобы быть в состоянии устоять в кризис. Сегодня очевидно, что уже в 1980-е годы план ЕС по умиротворению Средиземноморского региона с помощью еврокапиталистической модернизации оказался слишком затратным и обещания социальной и политической конвергенции посредством экономического роста, содержащиеся в программе одновременного расширения и углубления интеграции Европейского союза, были невыполнимы. После приема новых стран необходимость введения мер жесткой экономии возникла и в западноевропейском ядре, а рост осведомленности о рисках на рынках капитала способствовал окончательному крушению надежд на получение значительных внешних дотаций, даже на уровне структурных фондов 1980-х и 1990-х годов. Немецкий План Маршалла для Европы[158] несимволического масштаба был бы немыслим уже в силу относительного размера вовлеченных стран, не говоря о том, насколько действенным он вообще мог бы быть. Кроме того, послабления, сделанные для Греции, тут же потребовалось бы распространить на Португалию, Испанию и, возможно, Италию, не говоря уже о Венгрии (хотя она еще не стала членом валютного союза), а также на Сербию, Косово, Боснию, Албанию – в сущности, в целом на Балканы, которые начиная с 1989 г. находятся в состоянии нестабильности, угрожающей зоне западноевропейского благосостояния.

На языке международных отношений фискальный кризис европейской системы государств может быть представлен как следствие чрезмерной экспансии бывшей «мирной силы» Европейского союза и превращения его в расширяющуюся рыночную империю. В условиях ограниченных финансовых ресурсов для сохранения единства государствам брюссельского блока остается возлагать надежды лишь на неолиберальные «структурные реформы» при одновременной нейтрализации национальных демократий – силами наднациональных институтов и путем целенаправленной региональной поддержки со стороны «современного» среднего класса и государственного аппарата, которые связывают свое будущее с западноевропейскими экономической системой и образом жизни. Так что структурные программы, программы повышения экономической активности и программы роста, разработанные центром, скорее, имеют символическое значение – как тема для публичных обсуждений и тщательно отрепетированных решений саммитов в верхах, а также для абсорбции социал-демократических остаточных воспоминаний в политическую риторику[159]. Кроме того, эти программы, сколь бы ничтожное финансирование они ни предлагали, можно использовать для распределения «премий» местным сторонникам в качестве инструмента кооптации элит в процессе «хайекизации» европейского капитализма и его государственной системы.

СТРАТЕГИЧЕСКИЙ ПОТЕНЦИАЛ ЕВРОПЕЙСКОГО ГОСУДАРСТВА КОНСОЛИДАЦИИ

Только самые узкие круги консолидированного государства имеют представление о том, действительно ли за непрерывно разыгрываемыми спектаклями саммитов и правительственных консультаций сокрыт стратегический центр, который задает общие долговременные цели и затем контролирует их достижение с необходимой в подобных вопросах осмотрительностью и компетентностью. Все, кто на протяжении многих лет наблюдал и пытался понять закулисные игры, сильно сомневаются в том, что это так. Из телевизионных новостей рядовой наблюдатель может почерпнуть лишь вновь и вновь разыгрываемые постановочные сцены о принятии решений и стратегическом видении, в спектакле участвуют виртуозы в области мер по укреплению доверия, аккомпанирует им исступленная какофония «экспертов» самого разного толка, чьи суждения имеют все более короткий срок годности. И это всё? Или все же за хаосом и неразберихой можно проследить некую последовательность, а возможно, даже стратегический потенциал ЕЦБ, Еврокомиссии, МВФ, национальных правительств или рынков с их подковерными играми в Нью-Йорке или во Франкфурте?

Если попытаться найти константы в этой неразберихе кризиса и антикризисной политики, то выясняется, что все, кто занимает ответственные посты, с самого начала приняли как должное тот факт, что, единожды введя евро, они должны защищать его всеми возможными средствами независимо от того, способствовал он чему-либо или нет. Разумеется, к коалиции, заинтересованной в сохранении евро, относятся рынки, поскольку они инвестировали в него и хотели бы быть уверенными, что розданные ими кредиты в евро будут полностью выплачены. В то же время они могли бы хорошо заработать и на крахе единой валюты в случае, если они своевременно к этому подготовятся и тем самым ускорят процесс. Правительства всех стран, относящихся к Европейскому валютному союзу, в том числе стран с пассивным платежным балансом, стараются отговорить их от этого. На их стороне выступает и ЕС, для которого валютный союз есть финальная фаза строительства единого рынка, «завершенного» предположительно в 1992 г. и задуманного как механизм обеспечения свободной игры рыночных сил внутри Европы, более не сдерживаемой государственными границами, протекционистскими тарифами или вмешательством отдельных государств. Возможность девальвации национальной валюты для защиты конкурентоспособности отдельно взятого европейского государства не отвечала духу и намерениям неолиберальной программы создания внутреннего единого рынка. Чтобы рынок мог полностью вступить в свои права, нельзя допускать спорных политических интервенций, которые будут корректировать результаты выполненного им распределения. Замена национальной валюты на единую валюту, действующую в рамках общего внутреннего рынка, проходила по логике неолиберального поворота как освобождение экономики и рынка от политических вмешательств; единая валюта стала венцом программы создания единого внутреннего рынка[160].

Стилизованная политэкономия коалиции сторонников евро, пишущих сценарий антикризисной политики вплоть до сегодняшнего дня, берет свое начало в ориентированных на экспорт отраслях в странах с положительным торговым балансом (прежде всего это