дружба.

Судьба моя довольно увлекательна. Но и весьма трудна.

– Выходишь сегодня? – спрашивает Самсон якобы между прочим, припечатав меня презрительным взглядом.

Выкатываю фак раньше, чем удосуживаюсь ответить на этот тупой подкат.

– Тебе тусить, что ли, не с кем?

– А тебе, я смотрю, теперь всегда есть с кем. На нычку.

Сжимая зубы, сдерживаю все то дерьмо, что толкается наружу, едва это слышу.

– Че ты ко мне доебался? – приглушенно цежу по слогам.

– Все мои школьные друзья в курсе того, что случилось в моей семье. Когда я смотрю на них, вижу это в их чертовых глазах. Поэтому да, ебал я с ними тусить. А у тебя, сразу видно, кишка толста. С тобой легко.

– И что же такого ужасного случилось в твоей благочестивой семейке? – иронизирую гнусно. – Может, твоего отца, как моего, нарекли преступником столетия и запихнули за решетку?

– Хуже.

– Что, блядь, может быть хуже?

– Мать мою застрелил ее любовник.

– И…

Честно говоря, я, черт возьми, не знаю, как на это реагировать.

– Мне, конечно же, срать на приколы твоей семьи. Я тебе сказал, что мне на хрен друзья не уперлись. Но ты какого-то лешего решил, если неустанно доебываться ко мне, мы полюбэ закорешимся, верно?

– Типа того. Хочу снова довести твою трепетную душонку до истерики. В прошлый раз понравилось.

– Сейчас, сука, отхватишь, – предупреждаю агрессивнее.

– Давай. Стартуй, – подбивает, даже не поворачивая ко мне башки. – А то сидишь тут, блядь, растекся соплей. Забыл, кто тебя подтолкнул к целке Недотроги?

Стоит ли упоминать, что после этого случается наша очередная с Самсоновым драка? Сбиваю его на пол, насрав на то, что у старика-профессора нашими трудами на волне дежавю окончательно рухнет крыша.

– Ну вот, что ты творишь? – отчитывает меня Филатова после.

А меня ведь и без того подбрасывает на адреналине похлеще, чем на тех долбаных аттракционах, которые мы покоряем каждые выходные. Сижу на парте, зажимая коленями бедра Ю, смотрю ей в лицо и думаю о том, как она улыбается между первым и вторым разом – все еще смущенно, но уже с откровенной жаждой большего.

– Сколько еще Василий Петрович будет закрывать глаза на ваши потасовки? – тарабанит Ю, сотрясая бутылкой с антисептиком, который, вообще-то, не предназначен для открытых, как у меня, ран. Но я, блядь, милостиво молчу, терпеливо позволяя ей натирать им свою рожу. Игнорирую и то, что, поливая ватный диск, Ю, черт возьми, забрызгивает мне штаны. – Когда ты уже поймешь, что так нельзя? Твоя вспыльчивость работает против тебя. Ты себе вредишь! Ян!

Пялясь на ее лицо, слабо вслушиваюсь.

И… Блядь…

Зычно шиплю, когда Ю впечатывает ватный диск в угол моего рта. То ли там рана глубже, то ли место чувствительное – прожигает по нервным окончаниям люто! Отшатнувшись, на инстинктах вываливаю язык, чтобы слизать чертову хрень. В это же время Ю… Упираясь мне в колени ладонями, подрывается на носочки, вытягивает губки и дует мне в рот сладким холодом.

Замираю. Встречаю ее взгляд. Сердце колоколом разбивает грудь.

Уволакиваю язык, чтобы иметь шанс вдохнуть. И сразу после него, не сдержавшись, стону. Стону, мать вашу, на всю аудиторию – по пустому помещению эхо плывет. И, как вы понимаете, звук этот вовсе не от боли. Но наивная Ю, очевидно, решает, что я умираю, и начинает компрессорно выдавать потоки воздуха в мой рот.

Шумно. Интенсивно. Протяжно.

Ума не приложу, где я беру силы, чтобы остановить это адекватным путем.

Ладно, не совсем адекватным.

Соскакивая с парты, неосознанно толкаю Филатову. Удерживаю от падения за бедра. И едва пальцы впиваются в мякоть ее плоти, я, блядь, скольжу дальше и нагло сжимаю сводящую меня с ума задницу.

Лапами на себя. Член к ее животу.

Это, знаете ли, как наступить на оголенный провод. Прошивает разрядами снизу вверх так мощно, что в глазах моментально тухнет. А следом загорается красным свечением.

Губы – на шею. Язык – на тарахтящий пульс. Хлесткий удар. Звериный укус. Свирепый засос.

Вот это, мать вашу, аттракцион. Чума. Моя чума.

Только вот…. Удовольствие утекает горячим песком между пальцев, когда Ю дергается и ожидаемо долбит меня ладонями в грудак.

Закидывая ее задницу на парту, предусмотрительно ржу.

Мне типа весело. Ага. Пиздец. Я просто так развлекаюсь.

Судя по взгляду, даже Ю в это сейчас не верит. Таращится, как на чудовище.

– У тебя остановилась фонограмма? – дразню хрипом, продолжая посмеиваться, сука, как торчок. – Что там дальше по поводу драк?

– Ян…

– Не отчитывай меня, Ю, – грожу ей, блядь, пальцем. Хотя уверен, что взглядом гораздо больше выдаю. – Это наказуемо.

Она не отвечает.

Спрыгивает с парты и, прижав какую-то хренотень к груди, уносится из аудитории в таком состоянии, словно у нее отказали легкие, искрошились вены и растрескалось сердце.

Пока смотрю ей вслед, у самого все трещит внутри.

Не стоит идти следом за ней. Не сейчас.

Но… Блядь… Я иду.

21

Почему?! Почему это происходит со мной?

© Юния Филатова

Переставляя ноги, двигаюсь без определенной цели. Перед глазами словно пелена повисла. Вижу реальность в странном свете, словно через монохромные фильтры. Все сливается. Не вызывает реакций. И лишь кадры недавнего инцидента яркими вспышками бомбят сознание, продолжая сокрушать нервную структуру моего организма какими-то аномальными перепадами статического электричества.

Сердце набатом стучит в груди. Это явный сигнал бедствия.

Однако я понятия не имею, чем это чревато, что происходит, и какие меры должна предпринять. Я не могу дать определение состоянию, в котором нахожусь.

У меня шок? Транс?

Но если допустить угнетение нервной системы, могут ли при этом некоторые эмоции достигать крайней формы проявления?

Изумление, страх, возмущение, обида, злость, стыд, вина, отвращение, удовольствие, счастье, печаль, восторг, отчаяние – все это я испытала, когда почувствовала непристойные прикосновения Яна. Все это я проживаю и сейчас.

Судорожно втянув кислород, провожу ладонью по шее, словно это способно унять пульсирующее там жжение.

Зачем? Зачем он так сделал?

Как забыть теперь?

До сих пор ведь сохраняется физическое ощущение не только бесцеремонных и жестких ладоней на ягодицах, но и твердость всего его тела, об которое меня в прямом смысле размазало, когда Нечаев прижался. До сих пор горят безумным волнением его губы на шее. До сих пор его язык