Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С фильмами были некоторые трудности. Кинотеатр «Рокси» рядом с университетом и Сан-Пабло-авеню был эстетским, и в нем показывали странные зарубежные фильмы, которые мы хотели посмотреть, но у нас не всегда хватало денег. Поэтому мы, бывало, заходили в фойе, и, когда администратор поднимался наверх, чтобы посчитать деньги, что занимало несколько минут, мы в считаные секунды прокрадывались внутрь. Но иногда мы не успевали этого сделать, и это сбивало Фила с толку; тогда он устраивал представление – прощался со мной, покупал мне один билет, а сам уходил домой: он считал, что это будет неправильно, если я тоже пойду домой.
Фил переносил нищету с большим трудом. И не потому, что он стремился к роскоши. Нищета была унижением, отметиной его неспособности – и нежелания – жить так, как американские работающие мужчины. Фил знал, что его призвание – быть писателем, но знал он также, что писательство позволяет ему скрываться от мира. В мае 1978 года он писал дочери Лоре, объясняя, почему не мог присутствовать на ее школьном выпуске:
Я действительно не очень хорошо одеваюсь, и чувствую дискомфорт в формальных ситуациях. Я полагаю, корни этого в том, что я всегда был беден и стыдился этого. В какой-то период моя жена [Клео] […] и я ели собачий корм. Я не ходил в колледж, а работал в магазине теле- и радиотоваров. У меня были обширные познания в некоторых областях, таких как литература, теология и классическая музыка, но во всем остальном я невежда. […]
Перед властями и деньгами я чувствую себя неуютно, и я счастлив, когда нахожусь, что называется, на улице. […] Моя единственная амбиция осуществилась – это мое писательство, которым я очень горжусь. Я удачлив, в том смысле, который я для себя вкладываю в понятие удачи, но вне писательства моя жизнь была сплошной неудачей.
Такое подавленное настроение часто проявлялось у Фила в письмах, когда он отказывался от поездок. Но его стыд за нищету ранних лет (к 1978 году Фил уже не был нуждающимся) был вполне подлинным. Это снова проявилось в 1980 году в предисловии к сборнику The Golden Man. Фил рассказывает о покупке «собачьего корма», о которой упоминалось выше:
И вот я в магазине товаров для домашних питомцев Lucky Dog, на Сан-Пабло-авеню в Беркли, штат Калифорния, в пятидесятые годы, и покупаю там фунт рубленой конины. Причиной того, почему я, писатель-фрилансер, живу в нищете (а я признаюсь в этом впервые), является то, что я в ужасе от фигур Власть имущих, вроде боссов, копов и учителей; я хочу быть свободным писателем, поэтому могу быть сам себе боссом. […] Но внезапно получается так, что, когда я вручаю тридцать пять центов продавцу зоомагазина Lucky Dog, я оказываюсь лицом к лицу со своей Немезидой. Как гром среди ясного неба, передо мной оказывается фигура Власть имущего. От Немезиды нет спасения – я об этом забыл.
Продавец говорит мне: «Вы покупаете это конское мясо, и вы едите его сами».
Клео указывает, что в магазинах для домашних любимцев конское мясо продают людям, не задавая лишних вопросов, и что жареная конина очень недурна. Что же касается чувства унижения Фила: «Все, что я могу сделать, так это сказать вам, что в то время он унижения не чувствовал. Он выработал свой modus vivendi[83] и следовал ему почти восемь лет. Поэтому высказывание: «О, как ужасно быть таким бедным», – это поздняя реконструкция».
У Фила была его жена, его дом, его кот, его «Магнавокс» и его урочные занятия писательством, которые заканчивались далеко за полночь (обычно это длилось до двух часов ночи). В начале дня он читал запоем – Флобера и Бальзака, Тургенева и Достоевского, книги по метафизике и гностицизму, последние фантастические произведения Брэдбери и Ван Вогта. Он был увлечен немецкой поэзией и был (со времени в Охае) сносным латинистом. Он восхищался, помимо модели прозы, простотой стиля и напряженностью «Анабасиса» Ксенофонта. Его приводил в восторг роман Джойса «Поминки по Финнегану», которому он придумывал множество интерпретаций, например, такую, что текст представляет собой сон Эрвиккера, от которого тот в конце романа пробуждается. Клео говорит: «В символических терминах, Филу хотелось бы быть Джеймсом Джойсом без дураков».
В интервью Греггу Рикману Фил вспоминал время, когда рассказал Клео о своем последнем читательском открытии – «Путеводителе колеблющихся» Моисея Маймонида[84] (средневековый иудейский[85] трактат, исследующий границы разума в вопросах веры): «Она [Клео] говорит: «Я беседовала с одним из своих профессоров, и тот сказал мне, что во всех Соединенных Штатах нет, вероятно, больше ни одного человека, который бы в настоящее время читал Моисея Маймонида».
Клео не помнит этого эпизода. Ее объяснения того, как об этом рассказывал Фил, предлагает один из его многочисленных друзей (в других словах, но, по сути, то же самое):
Можно было бы сказать, что это неправда. Если мы говорим о Филе, то, по существу, это правда – даже если этого и не было. Так Фил выстраивает существовавшую ситуацию, и очень трудно описать ту самую ситуацию без того, чтобы точно определить ее реальную жизненную дату. Но тем не менее так он поступил.
Или, как Фил мог бы сказать сейчас, это как раз то, что создает реальность.
Клео описывает Фила как человека формально не религиозного, но обладающего «сильным чувством мистического единства со вселенной». Они разделяли идеи «анимизма», что делало их наблюдательными, и они могли легко восхищаться мелкими ежедневными событиями. Фил несколько раз испытывал такое чувство, будто бы он покидает свое тело. В интервью 1977 года он вспоминал один из таких моментов: «Возвращаясь к тому времени, когда я начал писать научную фантастику, как-то ночью я спал, и проснулся, и увидел фигуру, стоящую у края кровати, глядящую вниз на меня, и я забормотал от удивления, и тут же проснулась моя жена и начала визжать – она тоже ее увидела, – я ее узнал и стал убеждать жену, что это всего лишь только я, и бояться нечего». Клео добавляет (в 1987 году): «И тогда я поняла, что это всего лишь отражение луны, светящей сквозь окно над лестницей на многослойную стеклянную дверь, ведущую в спальню». В этом интервью Фил продолжает:
Это было где-то в 1951 году, и в течение следующих двух лет мне почти каждой ночью снилось, что я снова в том доме, и у меня странное чувство, что в 1951–1952 годах я видел самого себя в будущем; как это происходило, мы не понимали, – я не стал бы называть это чем-то оккультным, – могу лишь сказать, что это было нечто непонятное: я отваливался обратно, в то время как мое будущее «я» из моего сна знало об этом доме, возвращалось туда и встречалось со мной. Это послужило мне чем-то вроде материала для написания рассказов в жанре фэнтези в начале пятидесятых годов.
