Киев не Сигтуна и не Новгород, еще раз убедился Хелье. Хотя бы из-за масштабов. Подъем к Десятинной занял около часа.

По пути ему встретилось много разного народу, всех мастей и сословий, мужчин и женщин, свободных и не очень. Как и в Новгороде, женщины держались независимо. Поражало количество лошадей и повозок — улицы кишели конниками и экипажами, открытыми, крытыми, с украшениями и без, грубой отделки, изящной отделки. Возможно, решил Хелье, близость Азии дает себя знать. Лошади — родом из Азии, не так ли. Куда ни посмотри — везде лошадь. В самой Азии наверное вообще ступить некуда, столько навоза кругом.

Также очень скоро Хелье уяснил, что одежда его привлекает внимание богатой молодежи, и внимание это было весьма нелестным. Богатые молодые киевляне одевались, на взгляд Хелье, слишком пестро — но дело было не в этом. Сленгкаппы и сапоги молодых мужчин были явно тонкой работы, явно новые (возможно, здесь одевали новую сленгкаппу чуть ли не каждый день), сочетание цветов тщательно подобрано, покрой изящный. По сравнению с этой молодежью, прохаживающейся группами по улице, Хелье выглядел смешным провинциалом — в своей купленной у второго волока, с чужого плеча, одежки. Хелье смутился и на взгляды старался не отвечать.

И очень много нищих. В Сигтуне нищих было ровно десять душ, всех их знали поименно, иногда подкармливали, или отмахивались от них, а они не обижались. В Риме нищих было больше, но не намного (хотя возможно Хелье, которому к моменту паломничества в Рим было девять лет, просто их не замечал). Здесь, в Киеве, нищих было огромное количество. И все просят денег, некоторые агрессивно. Денег у Хелье было — полугривна, которую он взял у Дира на непредвиденные мелкие расходы и обещал вернуть несмотря на дировы протесты. Выданное Олофом лежало на дне Балтики, и с тех пор Хелье одевался, ночевал, и столовался за чужой счет. А ведь два месяца уже прошло. Осознав это, Хелье подумал — а чем я, в таком случае, отличаюсь от нищего? И решил, что отличается тем, что у него есть дело, не имеющее отношения к собственно пропитанию. Даже два дела. Одно личное, другое государственное. Он с гордостью посмотрел на лошадь, волочащую в гору повозку с людьми и товаром. Лошади его гордость была ни к чему, она бы предпочла морковку. Морковки не было, и лошадь прошла себе дальше с таким видом, будто ничего другого от этого гордеца со свердом изначально и не ожидали. Хорошо мол еще, что не вознамерился ее оседлать и заставить ее скакать очень быстро куда-нибудь. Там, куда люди заставляют скакать лошадей, обычно совершенно нечего есть, кроме старого овса в стойле.

Внутри каменной церквы было просторно и по-византийски пестро. Всюду поблескивало золото, а лавицы отсутствовали. Да, вспомнил Хелье, в византийских церквах стоят, либо на ногах, либо на коленях. Иногда ложатся, как язычники или конунг Давид, пузом на пол. Сняв шапку, он подошел к алтарю, встал на колени, и прочел, прикрыв глаза, молитву из Нагорной Проповеди.

* * *

С детьми легче контактировать, чем со взрослыми, если умеешь.

* * *

Какой-то дядька со свердом, не очень старый еще, вперся прямо к алтарю, и только перед алтарем снял шапку. Илларион, повидавший уже местного священника Анастаса и передавший ему поручение Ипполита, вышел из угла и произнес сурово:

— Шапку надо при входе снимать.

Дядька обернулся.

— Не тебе меня учить, — сказал он. — Пойди сперва сопли высморкай.

— Если я тебя не научу, — ответствовал Илларион, — то кто тебя научит? Молодые жеребцы ни к чему почитания не имеют, слова им не скажи, не то, что в раннюю темпору. Пороть вас, олухов, некому.

Тут, по-видимому, дядька, подумав, решил прикинуться добрым.

— Тебя как зовут? — спросил он.

— Илларион.

— А меня Хелье.

— Хе-йе?

— Нет, Хелье.

— Ага, — сказал Илларион, решив отойти от этой темы.

— Повтори, — настаивал тщеславный дядька.

— Что повторить?

— Как меня зовут.

— Не могу, — Илларион переступил с ноги на ногу. — Забыл.

— Хелье.

— Хе-ли-е.

— Нет. Хелье.

— Хелье.

— Еще раз.

— Хелье.

— Молодец. Слушай, Илларион, я недавно только приехал в Киев, никого здесь не знаю, друзей у меня тут нет. А мне бы князя повидать. Как бы это сделать?

— Я его недавно повидал, — сообщил Илларион, упираясь заинтересованным взглядом в рукоять необыкновенно красивого дядькиного сверда. — Ничего интересного.

— Ну да? А как ты его повидал? Ты его знаешь?

Илларион не ответил. Сверд захватил все его внимание. Очень хотелось потрогать, но дядька, наверное, рассердится.

— Ты, Илларион, не молчи. Ты мне скажи, каким образом князя повидал.

— Меня Александр к нему водил.

Глаза дядьки по имени Хелье переместились сперва на алтарь, потом на потолок, и затем в упор посмотрели на Иллариона, но страшно не стало. Дядька, оказывается, добрый.

— Александр? — спросил дядька. — А кто он такой?

— Это сын Ипполита.

— А кто такой Ипполит?

Ну это уже совсем свинство. Илларион промолчал.

— Эй, — сказал дядька строго. — Кто такой Ипполит?

Стало ужасно обидно, и Илларион заплакал. А дядька по имени Хелье, по всей видимости, пожалел, что издевается над беззащитным и стал суетиться.

— Слушай, Илларион… Ты, эта… перестань сейчас же реветь, это никуда не годится. Такой большой солидный мужчина, а ревет, как девочка. Небольшая и несолидная. Остепенись, Илларион. Чего ты ревешь?

— Все меня, сиротинушку горькую, обижают, — сообщил Илларион.

— Я тебя не обижаю.

— Обижаешь.

— Чем? Чем я тебя обижаю?

— Кричишь на меня.

— Это я от волнения. И вовсе не на тебя.

Он и вправду не хотел меня обидеть, подумал Илларион. Но все равно обидно. Нет хороших взрослых на свете подлунном.

— Все знают, кто такой Ипполит, — пожаловался он. — А ты вон дразнишься.

— Но я действительно не знаю. Я же тебе сказал, я не местный. Я из дальних стран прибывший.

— Таких дальних стран, чтобы не знать Ипполита, не бывает. Его все знают.

— Даже фараоны египетские?

Ипполит не понял, кто такие египетские фараоны, и промолчал.

— Так все-таки, кто такой Ипполит?

— Священник. Я у него обучаюсь премудростям наук.

— А сын его каков собой?

Илларион молчал.

— Как выглядит? — настаивал Хелье. — Большой, маленький, худой, толстый?