Я строчил, зачёркивал, опять строчил; ненавидел сам себя, свою бездарность, неумение сказать без экивоков. Впрочем, и похмелье давало о себе знать: голова была тяжёлая, туманная. Я перечитал своё письмо — и ужаснулся. Вместо исповедания помыслов получился очерк о герое-комсомольце, спасающем совхозные угодья. Я разорвал письмо и набросал сравнительно короткую записку, на одном тетрадном развороте, в которой о пожаре не было ни слова, ни намёка. Надо будет — Артемий поймёт. А если не поймёт, то и не надо.

1 апреля 1979 г.

Москва

Ув. ирм. Артемий!

Здравствуйте!

Извините; я долго молчал. Буду с Вами откровенен: я смутился. Чего уж тут греха таить. Но войдите в моё положение. Я оставил адрес для о. Игнатия, а почему-то получил письмо от Вас. Не из Лавры, не из Переделкина, а из какого-то совхоза «Новый мир». Это, мягко говоря, немного странно. Я тогда решил, что не отвечу. Но случились некоторые обстоятельства, которые заставили меня пересмотреть решение. Как минимум попробовать поговорить.

Так вот, я задавал отцу Игнатию один вопрос. Он мне что-то такое ответил, но я так и не могу понять, что именно.

Попробую переспросить у Вас.

Я не так давно крестился, причём крестился сам, по своему решению, и я чувствую, что Бог есть. Он вообще Единственный, Кто есть. Но в церкви мне, чего греха таить, нехорошо. Нет, я не про то, что каждый верит как умеет. Умом я понимаю, для чего она, и таинства признаю, и стараюсь соблюдать каноны. Но в ней — лично мне — неуютно. Я в ней чужой. Все свои, а я отдельно.

И ещё есть у меня проблема, которой я делился с о. Игнатием, и тоже не пойму, ответил он мне или нет. Моя подруга (мы с ней вместе больше года) отнюдь не собирается креститься. И все установления для неё — не установления, а пытка. Она советский человек, ей все эти «сохранить чистоту», «после свадьбы» и прочее — дикость. Мне тоже очень тяжело, я не монах и не собираюсь им становиться, но я-то сам выбрал веру, а она не выбирала. Как быть? Я боюсь её потерять. Свадьбу планирую через год с небольшим, иначе диссертацию не напишу. Или мне рискнуть диссертацией? Или поступиться совестью? Не знаю.

Да, наверное, нужны анкетные данные. Я аспирант на философском факультете. Диссертация будет невинная, про скучных русских любомудров, патентованных зануд, почти как я сам, но зато без Софьи Власьевны, марксизма-ленинизма и т. д. Чем потом займусь, пока не знаю.

С уважением — р. б. Алексей.

Прежде чем сложить записку и запечатать заготовленный конверт, я густо зачеркнул «р. б.».

Зачем я это написал, на что надеялся — не знаю. Мне было наплевать с высокой колокольни, что думает владимирский монах «о дружбе между мальчиком и девочкой». Интересней было, что он скажет о церковном одиночестве. Но тоже — постольку-поскольку. На самом деле я (не признаваясь самому себе) хотел другого. Чтобы этот Артемий прочёл между строк — мой страх, мою боль. Чтобы он меня утешил: ничего, мол, страшного, подумаешь, огонь пошёл на церковь, с кем не бывает.

Я думал, что ответ придёт через неделю. Максимум через две. Но только через месяц вытащил из ящика упитанный конверт с картинкой будущей Олимпиады; на неровно приклеенных марках красовались улыбчивый Ленин и строгий Дзержинский, высохший до состояния мощей.

За окном было холодно, ветрено, как часто бывает на майские праздники, зато квартиру заливало солнце; комнатка моя нагрелась, как зимой, при отоплении, и от этого стала уютной; я щурился как сонный кот и, повторяя про себя отдельные слова, читал миниатюрную машинопись:

2 мая 1979 г.

С/х «Новый мир»

Добрый день,

дорогой «р. б». Алексей. Правильно сделали, что зачеркнули, — если не лежит душа, чего себя неволить? Чего уж тут греха таить. И не смущайтесь тем, что спрашивали Вы в Переделкине, а ответ получили из Нового мира. Новый мир, по Апокалипсису, есть результат всеобщей переделки; тут имеется прямая связь. Будем вас переделывать, «р. б.». Почти шучу.

А вообще письмо у Вас хорошее, так редко задают серьёзные вопросы, у нас тут в основном духовная текучка — а можно ли с мужем попариться в бане, или что ещё похлеще, неудобно даже повторять. Особенно живя в Молдавии, такое приходилось видеть… Ну, например (Вы, с Вашим тонким юмором, оцените): на лице покойника раскладывают блин, а на поминках этим блином потчуют батюшку. Скушай, батюшка, блинчик. Если представитель долгополого сословия откажется — село обидит. Село обидит — настрочат уполномоченному. Настрочат уполномоченному — выведут за штат. А дома матушка и семеро по лавкам; матушка возьмёт сковороду и, не щадя живота своего, оприходует батюшку. Вот тебе гордыня, вот тебе брезгливость, вот тебе требы!

Поэтому деваться некуда. Батюшка сидит и давится, но жрёт.

Так что понимаю Вас, Алексей! Понимаю — и не одобряю в целом. Да и в частностях, чего греха таить, не одобряю.

Вы, должно быть, после этого опять не станете писать, но обманывать ни Вас и ни себя не собираюсь. Обман не входит, так сказать, в мои творческие планы.

Не стану приводить цитаты из Отцов, давать приличествующие ссылки на Учителей, Вам ведь это безразлично, верно? Скажу от себя, по-простому. Так сказать, на основе молдавского опыта. (Хотя и это Вам, возможно, безразлично, но что делать, что делать.)

Итак.

Предположим, Вы, Алексей, влюбились. Так влюбились, что жить друг без друга не можете. Помните, как в кинофильме «Мимино»? Такую личную неприязнь испытываю к потерпевшему, что кушать не могу. А здесь наоборот. Так люблю, что не могу не кушать. Но вот беда! Она — из далёкого города и переехать к Вам никак не может. Мама болеет, брат первоклассник, всякое такое прочее. Тогда Вы принимаете решение, что перебираетесь к ней.

Сказано — сделано. Городок симпатичный, уютный, деревянные такие домики с наличниками, кучерявый палисадник, вишни-яблони цветут, всё бело-розовое, медвяный дух. Но всё не так, как Вы привыкли. Вы обычно спите до восьми, а тут поднимаются в пять сорок пять. Вы до полуночи читаете Апостол, а здесь отрубаются в десять. Говорят на смешном диалекте. Гэкают. Окают. Акают. И вообще какие-то они другие. А печку надо подтапливать часа в четыре, до рассвета; не подтопишь, будешь утром зубами дробь выбивать.

Вопрос. Что станем делать? Бежать от любимой? Или немножко изменим себя? В первом случае предашь любовь. Во втором помучаешься, да и привыкнешь.

Вы, конечно, догадались — о чём я. Что именно имел в виду. Хотя я Вас отчасти понимаю, но только отчасти — отчасти! В нашей подсовецкой церкви многое опасно устарело, а кое-что не по уму обновлено. Когда-нибудь, не сразу, а когда появятся условия, надо будет в ней что-то менять. Не таинства и не соборные установления! Помилуй Боже! Но опыт управления — пожалуй. Слишком много стало в нас расслабленного, воскового, слишком мало твёрдого, мужского, неразрубаемого, как кремень! Волевого! Решительного! И так мало людей проверенных, прокалённых в огне! Старики, испытанные лагерями, либо медленно стареют, увядают, либо уходят один за другим, а вместо них — кисломолочная какая-то молодёжь…