Ответа не услышал. Значит, мама ушла на работу? Я прошлёпал босиком на кухню; здесь окна выходили на другую сторону и до обеда было относительно прохладно. Умылся ледяной водой, напился из эмалированного чайника — кусочек накипи царапнул горло. Чайник остался от деда; пару раз его забыли на огне, он покрылся копотью и почернел. От деда перешли и чашки с полустёршимся гербом Страны Советов, и сколотое блюдо кузнецовской фабрики… Я раньше никогда не замечал, до чего же мы бедно живём. Рыхло протёртый линолеум, стены в детских затёках, на грубо оструганной полке горшок с полудохлым вьюном; колченогие стулья, круглый покоцанный стол, который мы с мамой тащили с помойки и в четыре руки оттирали от грязи; клеёнка в дешёвый цветочек.

Ключ провернулся в двери.

— Алёша, ты встал уже? — прокричала мама с порога.

— Встал, мам.

— Покушал уже?

— Нет, мам, пока не поел.

— Сейчас я тебя покормлю.

Мама сунулась на кухню и смутилась; всякий раз, когда я выходил на кухню неодетым, она краснела как десятиклассница. Демонстративно глядя в сторону, мама втащила авоську. В плетёнке была молодая картошка, мелкая и жёлтая, как сливочная репка; через кокетливые дырочки торчали стрелки лука, в пергаментной бумаге оттаивало масло…

— Мама, давай разберу.

— Ничего, я сама, я привыкла. Блинчики будешь? Или сырнички, я быстро?

— Буду блинчики. Сырники тоже.

Мама посмотрела удивлённо, как-то жалко улыбнулась, облизала губы и не сразу решилась спросить:

— Что это с тобой сегодня? Аппетит проснулся? Но я очень рада, я сейчас, я мигом.

И коршуном метнулась к холодильнику (какой же он коротконогий и пузатый, эмаль скололась по краям и пожелтела). Вынула глубокую кастрюлю с вареным мясом, тарелку с густо-жёлтыми блинами, привинитила к столу мясорубку, громыхнула сковородкой о плиту, поставила её разогревать и тут же принялась замешивать творог и яйца. Увлеклась, пропустила минуту — и в воздухе запахло гарью.

Мама устыдилась:

— Видишь, Алёшенька, какие они. Подгорели… Не будешь есть? Я тебе сейчас другие разогрею, подожди…

На лбу у мамы выступает пот, мелкий, бисерный, глаза у неё несчастные, да как она могла…

— Конечно, буду. Блинчики мои любимые…

Я макал их в деревенскую сметану, жадно жевал, немедленно откусывал ещё и пытался говорить с набитым ртом. Мама радостно качала головой.

— Понравилось?

— Спасибо, мамуля.

— Ну вот, а такие получились сырнички.

— Давай.

Я хватал горячие творожники руками и густо поливал вареньем из польской мороженой вишни; пальцы стали липкие, я их облизал со смаком.

— Да что с тобой такое? — изумлялась мама, не зная, радоваться ей или тревожиться.

— Соскучился по маминой еде.

— Ты вчера то же самое кушал.

— Так то вчера.

— Тогда ещё чайку. С лимончиком. Может, хочешь выдавить? — предложила мама благородно.

— Не, спасибо, отрежь мне маленькую дольку.

Мама долго мучилась, пытаясь разрезать лимон. Лимон проминался, как мячик. В нашем доме некому точить ножи.

Получив то, первое, письмо отца Артемия и решив ему не отвечать, я сразу успокоился. Все сомнения как будто улетучились; ну, бывает, ну, ошибся, что такого. Но в начале ледяного и бесснежного апреля семьдесят девятого года мы всем аспирантским кагалом отправились на станцию Строитель. Повод был не слишком аппетитный: день рождения Тёмы Габима, циничного и жизнерадостного диаматчика, который километрами цитировал постановления Политбюро и речи Брежнева, всякий раз указывая дату первой публикации. Люди, знавшие Габима, предпочитали с ним не связываться; новенькие пробовали поменять пластинку — тут им приходилось туго. Габим закатывал свои огромные глаза и начинал токовать, как глухарь. «Нет-нет, короче говоря, в решении ЦК по поводу письма Белецкого, от восемнадцатого ноября одна тысяча девятьсот сорок шестого года, мы читаем…»

Эта страсть к партийным документам была у Габимов семейной. Папа, Лазарь Семёнович Коган, преподавал на кафедре истории КПСС, мама, Анна Моисеевна Габим, служила библиографом в архиве института Маркса — Энгельса, а прадедушка, Иосиф Моисеевич Лещинер, был упомянут в сорок первом томе ленинского полного собрания, на странице триста девяносто третьей: «Т. Уржумцеву, срочно! Передайте Оське Л., пусть побыстрей определит свою партийную позицию, или вечно хочет оставаться мальчиком в коротких штанишках?» Дедушка Лещинер вовремя определился и дожил до восьмидесяти шести лет, оставив Габимам в наследство тёплый бревенчатый дом с электричеством, горячей водой и магистральным газом.

В электричках в то время уже не топили; мы всю недолгую дорогу согревались чаем из китайского поюзанного термоса, мутно-голубого, с алой розой и огромным зелёным листочком. Хозяйственная Вика Криворожко разложила на коленях бутерброды с пошехонским сыром, любительской варёной колбасой, кружком солёного огурчика и курчавой веточкой петрушки: угощайтесь, ребзя, не стесняйтесь. Разлапистый Андрюша Семикозов с провинциальной гордостью цитировал латинские пословицы: как гласит древнеримская мудрость… древние недаром говорили, что… Женственно ранимый Егор Бай (которого в глаза и за глаза называли ебаем) сообщил, что меняет фамилию.

— Чью возьмёшь? — невинным голосом спросила Мура Канторович.

Бай не почуял подвоха.

— Бабкину возьму, она у нас была Донская.

— Хорошее дело, — ответила Мура, — будешь Ебаем-Донским.

Все засмеялись. У Егора навернулись слёзы. Только невнятная Аня Насонова осуждающе мотнула головой. Как нехорошо, Мария, как нехорошо.

Мне было противно. Я бы с удовольствием манкировал Габима, но от Тёмы отвертеться было невозможно. Он перегораживал дорогу, брал за пуговицу и зудел: старик, без тебя невозможно, короче говоря, старик, давай ты всё-таки поедешь, нет, старик, а ты пообещай. Согласиться было проще, чем сопротивляться.

Дом у Габимов был старый, надёжный, с весёлой глазастой верандой; как положено, скрипели сосны на глухом запущенном участке, мирно подгнивала беседка, возле бани ржавели качели. Пока мы болтали в гостиной, на кухне кто-то буйно колотил по миске ложкой; пахло сочно, жирно. Через полчаса большая растревоженная дама прикатила барную тележку и, наваливаясь грудью на спины гостей, заставила весь стол закусками. Здесь было паровое баклажанное пюре, нечто пышно перетёртое, чесночное, с кунжутом, овощные шарики, прозрачный холодец из потрошков… Последней въехала улыбчивая щука на фаянсовом блюде. Многогрудая хозяйка выдохнула: «Уф!», строго зыркнула на Тёмину подружку, великорусскую красотку Кузнецову, демонстративно положила ей мацу и удалилась.

Мы быстро ели, быстро выпивали, но ещё быстрее говорили; над столом неслись трассирующие голоса… Начали играть в шарады. Егор Бай на пару с Мурой Канторович изображали слово «сторож»; Егор корчил мерзкие физиономии, Мура загибала пальцы — раз, два, три, пятнадцать, семьдесят четыре, сто. «Сто рож!» — закричал Семикозов.