– Зул, – протягиваю маркизу бумаги. – Получай свой отчет.

– Это не мой отчет, – компаньон, не глядя, сворачивает листки в несколько раз, аккуратно утрамбовывает в железный цилиндрик, отчего-то напоминающий мне пластиковое яйцо с подарком из «Киндер-сюрприза». Странно, ведь ни фига не похоже…

– Если хорошо катнуть эту капсулу, – киваю на цилиндрик, – она обязательно докатится до Екатеринбурга.

Сулюк лыбится:

– Есть более надежное средство.

– Поделишься ноу-хау?

Он стучит ладонью по крышке деревянного ящика, прячущегося в глубине палатки:

– Здесь у меня живут гусеницы.

– Почтовые гусеницы? Это гениально! Предлагаю обратить внимание на улиток, тоже весьма перспективное направление в области экспресс-доставки. Они уступают гусеницам в скорости и проходимости, зато по грузоподъемности им нет равных!

– Я подумаю, – сумасшедшие глаза напарника смеются. – Однако отчеты мне велено посылать первым классом, аэропочтой.

– Жаль, что гусеницы хреново летают, – возражаю больше из вредности, уже догадываясь, к чему он клонит.

Мне не нравятся бабочки, позавчерашние мерзопакосные гусеницы, вчерашние безликие куколки… двуличные создания. Даже трехличные, таким нельзя верить. Забавница природа жестом фокусника превращает ползучего урода в красотку-летунью, но есть в этом что-то от тайской пластической хирургии, до войны плодившей трансов для секс-индустрии. Извращение… Глядя на томных красавиц, вышедших из-под ножа азиатского вивисектора, я не могу забыть о том, что болталось меж их – ныне стройных – ног раньше. Отталкивающая красота, не вызывающая ничего, кроме брезгливости.

– Бабочки-почтальонки – интересно и волнующе. Они понесут наше послание во все стороны, по воле ветра и слабеньких крылышек?

– Ты плохо разбираешься в постъядерной зоологии, – Сулюк веселится. Ненавижу его в такие минуты особенно сильно.

В руках весельчака зажато нечто, меньше всего напоминающее бабочку. Скорее летучую мышь – и по виду, и по размеру. Неужели госпожа природа исправила свою ошибку и карьерный рост гусеницы обрел наконец подобающую перспективу? Мерзость должна оставаться мерзостью. Это, по крайней мере, справедливо.

– Она, – Сулюк гладит мерзость по какой-то мерзкой части мерзкого тела, – рождена в Поясе Щорса, и инстинкты обязательно приведут ее домой.

Капсулу с посланием Мастеру Виту сумасшедший почтмейстер прячет где-то в подбрюшье новоиспеченного почтового «голубя». Мне противно наблюдать за этими приготовлениями, однако выпускать уродца на волю мы идем вместе. Любопытство пуще брезгливости.

Грацией небесный посланник обделен начисто. Крылья тяжело и неловко трепещут, жилистая тушка то зависает в воздухе, то сваливается вниз.

– Орлята учатся летать, – с трогательной заботой в голосе заступается за своего питомца Сумасшедший Люк.

– Не нравятся мне твои орлы.

– Функция превыше всего, в том числе внешнего облика. Со своей функцией орленок справится.

«Послание домой» исчезает из виду, теряется в вихрях неспешно планирующего с небес на землю снега.

– Какая следующая остановка?

Сулюк не знает или делает вид, что не знает. Внимательно смотрит на ожидающее нас белое безмолвие.

– Любишь зиму? – звучит вместо ответа.

– Не помню, – честно отвечаю я. – Красиво, но совсем не чувствуется жизни… До войны всегда с нетерпением ждал весны: солнца, тепла, почек на деревьях, первой зелени под ногами. А когда ждать становится нечего…

Не могу закончить мысль, а может, просто не хочу. Не хочу говорить о ненависти, об отсутствии надежды, о том, что уже никогда не будем потом. «Какая горькая память – память о том, о том, что будем потом» – кажется, это Бутусов и его утонувший «Наутилус». Сучья ностальгия.

– Суксун.

– Что?

– Следующая остановка Суксун.

Село со странным названием и ужасной дорогой, где я однажды оставил разодранную в клочья покрышку. Ночной Суксун услышал от меня много нелицеприятного… Вот и встретились вновь.

– Зу, ты знаешь, что ждет нас там?

– Такими темпами ты скоро сократишь меня до одинокого «З», – не пойму, обижается он или, как обычно, придуривается.

– Если хочешь, могу проапргейдить твое имя до полновесного «ЗУМ-ЗУМ», как у тебя обстояло с Маздами до войны?[7]

– Зулук – вот как я хочу. Не Зу, не Зул, не «Вжик-Вжик», – все-таки маркиз злится. – Просто Зулук.

Жаль, «Вжик» звучало весьма перспективно… Надо запомнить.

– Хорошо, друг мой Зулук. Теперь ты ответишь на мой вопрос?

– Отвечу, – несостоявшийся Вжик широко улыбается. – Понятия не имею.

Твою ж мать, как мне надоел манерный идиот с дебильными прихватами!

Демонстративно отворачиваюсь и глупо пялюсь на невидимые из-за плотного снега окрестности. Белое на белом и белым погоняет… а также сыплет белым, кружит белым и заваливает белым. Здравствуй, зимушка-зима, мы тебя, как водится, не ждали.

Лицо постепенно покрывается снежной коркой, мороз уже не заигрывает, зло и мстительно (знать бы за что?) щиплет кожу. Но я не сдаюсь, мне не хочется возвращаться в темную палатку, мне хорошо на несвежем и опасном воздухе, ведь он так умело прикидывается дружелюбным и слегла дурманящим голову. Я не могу им надышаться, пьянею, но, как дорвавшийся до выпивки алкаш, уже не в силах остановиться…

Броня идет размеренно, никуда не торопится, вальяжное животное периода плутониевого полураспада… Мы «проплываем» мимо засыпанного повсеместным снегом указателя, наружу выглядывают только заглавное «Ш» и конечные «рово». Шахарово! Небольшая деревушка, запомнившаяся мне знаками «Ограничение скорости 40 км/ч», натыканными здесь в изобилии. Сейчас их уже не встретишь, либо погребены под глубокими сугробами, либо давным-давно повалились на землю под нескончаемые проклятья спешащих водителей.

Водители больше не спешат, вымерли как класс, скорость сорок километров в час, доступная только летающим гадам, кажется насмешкой. Такая, видать, судьба у деревни Шахарово – издеваться над людьми при жизни и насмехаться после собственной кончины.

Во что ты превратилась, несчастная «улиточная» деревушка? Не заметь я дорожный указатель, посчитал бы тебя ровным, безбрежным полем из белесого пепла. Однако стоит напрячь фантазию, и сугробы вздуются шишками покатых крыш, где-то блеснет осколками оконное стекло, скрипнет несмазанная дверь. Я обманываю себя, нет никаких крыш, осколков и звуков, но так не хочется быть свидетелем чьей-то окончательной и необратимой смерти. Здравствуй и прощай, нелюбезное моему сердцу Шахарово! Я не рад нашей встрече, но спи спокойно, заботливый снег укроет твои деревянные косточки от непогоды и стужи.