Это факт.

Но письмо таит в себе еще множество фактов. Надо его открыть, подумал он.

Держа конверт вертикально, он два раза постучал им по столу, чтобы само письмо сдвинулось к одной стороне, и осторожно оторвал узенькую полоску. Он увидел сложенный вчетверо листочек из блокнота, на котором было что-то написано тем же детским почерком, что и адрес. Совсем немного, слов десять, на незнакомом ему языке. По-чешски, подумал он. Значит, чехословацкие евреи говорят не по-немецки? Надо будет осторожно спросить у Эрика. Альберехт смог прочитать только дату, а с подписью оказалось сложнее. Письмо было подписано сочетанием букв, которые должны были сложиться в имя, но такого имени он никогда раньше не слышал: Веверка. Может быть, это было не настоящее имя, а ласкательное прозвище вроде светлячка, зайчонка, кисоньки или пузырька. Веверка.[20]

Он снова сложил письмо, положил в конверт и туда же засунул оторванный краешек. Было ясно, что письмо надо сжечь. Особых причин для этого не было, но причин не сжигать его было еще меньше. Сжечь письмо. Как же он всегда презирал преступников, оставлявших улики, мошенников, своевременно не бросивших поддельные бумаги в печку, не говоря уже о тех, кто занимается брачными аферами и забывает свой дневник в трамвае. Само собой разумеется, это письмо должно исчезнуть, потому что если вскроется, что оно находится у Альберехта, то именно оно…

Это было ясно, как божий день. Веверка – что значит это слово? Но как письмо уничтожить? Альберехт не курил. У него не было спичек. В кабинете вообще не было спичек. Пойти попросить у кого-нибудь? Это будет, считай, просьба о разоблачении.

Разорвать письмо на кусочки? Обрывки тоже живут своей жизнью. Альберехт сунул письмо в карман, намереваясь избавиться от него где-нибудь вне пределов здания суда. Веверка, повторил он про себя. Достал из кармана брюк серебряную коробочку для мятных пастилок, услышал, что в ней ничего не стучит, снова убрал.

Сел за стол, позвонил по телефону, чтобы ему принесли список задержанных и еще кое-какие бумаги. За полчаса все прочитал. Судебные заседания на сегодня отменены. Альберехт встал, взял шляпу и вышел в коридор.

И снова наткнулся на Бёмера, как будто тот все прошедшее время стоял и ждал его.

– Полицейские участки переполнены, – пожаловался Бёмер, – но половина людей из наших списков гуляет на свободе. Двоих полицейских уже застрелили.

– Я быстро вернусь, – пробормотал Альберехт и хотел пройти мимо.

– Так как же насчет архивов? – спросил Бёмер. – Давай я составлю опись? Сложу в одно место те документы, которым точно не стоит попадаться в руки к немцам. Например, все, что связано с людьми, нелегально перебравшимися в Нидерланды и находящимися в нашем поле зрения? Согласен? Это в любом случае первое, что мы должны сделать. Политические эмигранты и евреи.

– За последние годы таких было немало, – ответил Альберехт, – но сколько их на данный момент, я понятия не имею. А ты?

– Я пока тоже. Но ты не возражаешь, чтобы я этим занялся?

– Да, отлично. Займись. До скорого!

Альберехт почти бегом побежал по тротуару. Что было у Бёмера на уме? Он о чем-то проведал? Знал Лейковичей? Может быть, Лейковичи все-таки заявили об исчезновении девочки?

Но это нелепость – сидеть со сложенными руками и ждать, не явится ли Лейкович в полицию заявить о пропаже человека с указанием всех подробностей: девочка вышла из дома с письмом в руке… с каким письмом… письмом к родителям в Прагу… к ее родителям, но ведь Эрик говорил, что они сидят в концлагере… значит, к дяде… какой адрес… Доктор Линденбаум, Карпфенгассе, Прага (Прага… Капрова… Веверка…). Вы уверены? Этот адрес откуда-то мне знаком… А, это у Альберехта на столе лежало странное письмо… случайно попалось мне на глаза.

– Проклятье! Чтоб вам всем было пусто! – закричал Альберт. Но рядом никого не было, так что никто его не услышал. – В Бога душу мать! Пусть меня разоблачат, но только не таким способом!

И Бог его услышал, но Альберехт этого не знал.

«Отечество в опасности! Но какое мне дело до отечества, когда я сам в опасности!»

Глупец, тебе уже давно надо было уехать в Англию.

С этой мыслью он вошел в бакалейный магазин и купил пять пачек мятных пастилок. Он только назвал марку пастилок, заплатил и вышел на улицу. Пачки имели форму маленьких параллелепипедов, потому что пастилки были прямоугольные, белые и твердые, как фарфор без глазури. Он раскрыл первую пачку и на ходу переложил пастилки в серебряную коробочку, аккуратным рядком, стоймя, как карточки в каталожном ящике. Две пастилки не поместились. Обе сунул в рот. Меня охватило умиление, вот ведь человек, для которого счастье в огромной мере заключалось в следовании своим маленьким привычкам. Одной из этих привычек было засунуть в рот разом две пастилки, которые всегда не помещались в коробочку. И сколь велико было это счастье именно сегодня, после того, как у него целую ночь во рту не было ни маковой росинки и в борьбе с алкоголизмом он не получал поддержки от этого ароматного растения, освежающего дыхание и напоминающего человеческому духу о весне.

Альберехт убрал серебряную коробочку в карман и достал ключи от машины.

Добравшись до банка, он увидел при входе огромную толпу, за порядком в которой следили два полицейских.

Он представился одному из них, и тот пропустил его немедленно, вне очереди. Внутри банка полицейских, поддерживающих порядок, не оказалось; это значило, что здесь у него не будет никаких преимуществ перед людьми, заполнившими до отказа помещение, облицованное плитками.

Тем не менее он испытал прилив оптимизма, ведь наконец-то попал в банк, где наконец-то получит деньги, которых ждал всю ночь. Более того, он сможет снять деньги сразу же в иностранной валюте, в английских фунтах или в долларах. И он снимет не пятьсот гульденов, а все, что у него есть на счете.

К сожалению, все эти люди, стоявшие в очереди, тоже намеревались снять все, что у них есть на счете. Из пяти окошек три были закрыты. Народу было столько, что он не мог понять, какая из двух очередей меньше. Он встал за человеком, случайно оказавшимся перед ним, и делал шаг вперед, когда этот человек делал шаг вперед.

У него было достаточно времени, чтобы хорошенько все рассмотреть: решетки на окнах, голубое небо за решетками, толстые трубки пневмопочты под самым потолком, висевшую там и сям скромную рекламу всевозможных видов страхования.

И тут он увидел объявление, написанное на черной грифельной доске между двумя окошками:

Вот вам и решетки на окнах. Но ведь банк – не тюрьма. Наоборот, банк должен обслуживать клиентов.

И решетки здесь не для того, чтобы не выпускать тех, кто сюда вошел, а чтобы не впускать тех, кто хочет завладеть деньгами, хранящимися здесь для тех, кто сюда вошел.