– К тебе, Катюш, – оповестили ее Аня со Светой.

Катя удивилась – никто из знакомых не знал ее нового адреса. Но пришелец и не был из числа ее знакомых. Его проводили в кухню – парнишку с незначительным лицом, с пучком каких-то квитанций в руке.

– Вы такая-то? Нехорошо, сударыня. Эмилия Габриэловна три дня вам названивали, а вас к телефону не зовут.

– Так болела она! – встряла Лизавета. – А вы присаживайтесь… Ох как болела…

– Неважно, – строго прервал ее визитер, бросив брезгливый взгляд на предложенную табуретку о трех с половиной ножках. – Одним словом, сударыня, картиночки ваши все проданы. Соизвольте получить и расписаться…

– Все? Все картины? – переспросила Катя.

– То есть абсолютно. Эмилия Габриэловна говорят, что давайте еще. Говорят, у них уже есть заказчики на ваши полотна. Так что я заберу чего есть. – Парнишка заозирался, словно рассматривая висящие по стенам картины, но дело происходило-то в кухне, так что увидал он только дуршлаг бабушки Гульнар-апы, закопченную чеканку, изображавшую купчиху перед самоваром, да паутину по углам.

– Сейчас… сейчас… – шептала Катя. Она внезапно забыла собственную фамилию, – сумма на квитанциях была выставлена немаленькая.

Вежливый парнишка-курьер уехал и увез пять картин из числа тех, что Катя писала уже в «послепокровскую» эру, в оплаченной до октября студии. Одна, в пустоте, пронизанной лучами уходящего солнца, отрекшаяся от прошлого, не знающая будущего… И вот теперь у нее есть крыша над головой, есть добрые соседи… Пусть порой они бранятся и шумят, пусть засыпают, хмельные, прямо в уборной, пусть принимают поздних гостей и громко включают музыку! Зато Гульнар-апа непрерывно потчует Катю блюдами таджикской кухни, Лиза расставила ей брюки так, что в них вместился животик, дядя Витя чинит все, что сломается, его жена крутит в своей стиральной машине Катины простыни, а девчонки-студентки болтают с Катей, и поверяют ей свои сердечные тайны, и не дают забыть, что рядом продолжает цвести жизнь! Даже маленькая дочка Лизы приходит к Катерине в комнату и говорит, трогательно шепелявя:

– Тетя Катя, а наришуй мне шоба-а-чку!

И вот первая линия рождается на бумаге – удивительно ровная, но живая, не как по линейке. Потом появляется центральная точка – сердце будущего рисунка. Потом, когда с ракурсом и масштабом все определено, проступают очертания головы животного…

– Шовшем не похоше-е-е, – нетерпеливо тянет, заглядывая через руку художницы, девочка. – Какой-то шкелет!

– А теперь? – торжествующе спрашивает Катя.

С бумажного листа и впрямь вот-вот спрыгнет, и весело завиляет хвостиком, и звонко залает очаровательный пудель. Кудрявый и озорной.

– Мама, мама! – бежит показывать рисунок восхищенная девочка.

– Да не донимай ты человека! – слышится усталый голос Лизы. – Кого хочешь достанешь! Ну, давай сюда… Смотри-ка, и правда, будто живой.

Уложив дочку, Лиза молится Богу, Катя слышит это через тонкую стенку, и украдкой, стесняясь чего-то, повторяет за ней слова псалма:

– Яви дивную милость Твою, Спаситель уповающих на Тебя от противящихся деснице Твоей, храни меня, как зеницу ока; в тени крыл Твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, от врагов души моей, окружающих меня…

Бабушка Гульнара как-то долго толковала с Катей на смеси русского и таджикского, все вызнала у нее – что родители живут в другом городе, что беременна она от женатого мужчины, что рассталась с ним и не хочет принимать никакой помощи. Качала головой, цокала языком, потом предложила:

– Ходи за мой Акбар замуж. Дочка мне будешь, внуков мне дашь. Сына четыре, внуков нет. Акбар смирный, он не обидит. Работает стройка, деньги есть, жена нет, негде взять. Забудь тот джаляб[1], живи семьей с нами, наша будь.

Катя не могла вспомнить, какой это Акбар? Сыновья-погодки Гульнары были неотличимо схожи между собой. Темнолицые, бритые наголо, поджарые, они всегда молчали, и ни один из них не смел посмотреть Кате в глаза. Может быть, тот, самый молодой, у которого над изящно вырезанным ртом сидит родинка, как у голливудской кинозвезды прошлых лет? Сталкиваясь с Катей в коридоре, он заливался бархатным румянцем. Да, но разве Акбар – не собачья кличка?

Катерина вытряхнула из головы глупые мысли и с поклоном отказалась от столь лестного предложения, сказала, что недостойна сына Гульнар-апы, и смиренно довольствуется ее дружбой и покровительством. Та важно покивала, но нимало не расстроилась, похоже, хитрая старуха просто решила таким образом разгрузить свои тесные хоромы, отправив молодоженов на Катину жилплощадь! И еще сказала дельную вещь:

– Родителям плохо не пиши. Сердце матери болит, сердце отца болит. Пусть деньга не присылай, только пиши, хорошо пиши.

Она не писала им давно – с тех самых пор, как утратила возможность посылать им деньги. Теперь же не стыдно было послать о себе весточку, вместе с переводом. Катя написала, и скоро получила ответ:

«Дорогая дочка, здравствуй. Мы тут не знали, плакать или радоваться, но ты пишешь, что дела идут хорошо. Давай тебе бог. Если посылаешь деньги, значит, дела и правда идут. А что без мужа, так это по нынешним временам не зазорно. Только все равно пусть бы у ребенка был отец. Катя, ты ничего не пишешь, как носишь дитя. Не тошнит ли тебя, потому что меня, когда была тобой беременна, всю дорогу тошнило. И что хочется поесть тебе, капусты или соленых помидоров? В Москве, надо думать, помидоров не достать, а мы в этом году двадцать банок закрутили, так не послать ли тебе с поездом? Береги себя, не простуживайся, тяжелого не носи, не поднимай руки вверх, если будешь белье вешать или что там. Будешь рожать, кричи, не стесняйся, врачи к этому привыкшие. Катя, если что, ты приезжай. У нас место есть, и куска хлеба на всех хватит. Целуем тебя. Твои родители, мама и папа».

Катя болтала на кухне с Лизой – Лиза мечтала подарить дочке на день рождения домик Барби, – как вдруг внутри нее что-то щелкнуло, и по ногам, облаченным в толстые шерстяные носки, потекла теплая влага. Отошли воды. Катя сразу же поехала в больницу, но могла бы не торопиться, потому что только через сутки мучений она родила девочку, очень маленькую и очень кудрявую.

Катерина назвала дочь Марией, Машкой, но звать ее стала Мышкой. Мышка с первого дня проявила себя страшно самостоятельной особой. Она совершенно не нуждалась в своей матери, даже когда полностью принадлежала ей. Очень тихая, очень самодостаточная, Мышка сначала пугала Катю, но потом она к ней привыкла. Дочь плакала, только когда хотела есть, но и тогда плакала словно не по своей воле, а подчиняясь всемогущему инстинкту. У нее был курносенький носик и крутые русые кудри, и к словам Кати она прислушивалась, как ее отец когда-то, чуть склоняя голову…

– Наши жизни соединены отныне, так что будьте полюбезнее, маленькая замарашка, – говорила ей Катя.

Сидя за столом, она рисовала, выполняла издательские заказы, а Мышка лежала рядом в колыбели и задирала кверху толстенькие ножки в пушистых пинетках. Ее любили все, все с ней носились, даже молоденькие Света и Аня, даже видавшая виды Гульнар-апа, даже печальная, бездетная жена дяди Вити… Мышка же ни в ком не нуждалась, засыпала без укачиваний и только была снисходительно благосклонна к таджикским колыбельным песням.