– На помойку хотела выкинуть, дочке диванчик купила, – коротко заметила, сунув нос в комнату, продавщица Лиза, мать-одиночка. И отмахнулась от благодарностей: – Пользуйся, не жалко…

Но визиты на этом не кончились. Соседнюю комнату снимали две студентки, Света и Аня. Аня выглядела как фотомодель, а Света как хиппи, и Катерина сделала соответствующие выводы, и немного удивилась, когда узнала, что Света, большеротая, длинноносенькая, вся унизанная этническими безделушками, заканчивает театральный. А ухоженная, гламурная Анечка с кукольным личиком, оказывается, учится в литературном институте и широко известна (в узких кругах) как талантливая поэтесса. В общем, эти две девицы, щебеча, впорхнули в Катину келью и уверили ее, что она может брать что угодно из их посуды, пользоваться их столом и шкафчиком в общей кухне.

– Наши мамы нам прислали кучу всякой ерунды, кастрюли, чашки-ложки, – пояснила Анечка (она была из Волгограда, а Света – из Твери). – Но мы ничем не пользуемся и даже в кухню редко заходим, потому что Светка все время сидит на диетах, а я редко бываю дома…

– А ты, что ли, не сидишь на диетах? – обиделась Света. – Ты еще больше сидишь, потому что с меня на репетиции сто потов сойдет, а ты плющишь задницу на своих лекциях, семинарах и поэтических чтениях!

Спор, очевидно, был давним и привычным. Катерина уже совсем утешилась, когда в дверь снова постучали, и на пороге появился субъект распространенного в России типа, который так и называют (вроде как Всеволод Большое Гнездо, Владимир Красно Солнышко) – Алкаш Золотые Руки. Этот был могуч, печален образом, облачен почему-то в женский халат, расписанный диковинными цветами.

– Эта… Баба моя одежу попрятала, – счел он нужным принести объяснения. – Я вот тебе… На.

И подал Катерине самый настоящий электрический чайник «Тефаль».

– Его, эта, выбросили. А я нашел. Сам починил. Бери, пользуйся.

– Спасибо…

Чайник был принесен, конечно, с мусорки, но какая разница? Воду он грел исправно, насвистывал весело, и скоро в Катиной комнатушке стало поуютнее. Жизнь начинала устраиваться. Впрочем, несмотря на доброхотство окружающих, у Катерины по-прежнему было плохо с деньгами, а ведь ей предстояло где-то рожать, и хотелось бы в приличном месте, нужно было покупать всевозможные вещички для будущего младенца, да и после родов жизнь не кончится… Между тем становилось все холоднее, хозяйка-зима, накрепко сковав землю ранним морозцем, принялась вывешивать свои белые простыни, и расстилать накрахмаленное до скрипа покрывало, и хвастливо примерять белоснежную шубу, а Кате не в чем было выйти из дома. Норковая курточка не сходилась на животе. Чтобы посетить врача, она надевала чье-то ядовито-фиолетового цвета пальто, испокон веков висевшее в прихожей, широченное, но короткое. В его обширных карманах зябко ежились блеклые обертки леденцов позапрошлогодней давности, больно колола пальцы древняя окаменелость мандариновой корки, шелушилось несколько семечек. Душой карманного мира была отломанная дужка старых очков, перевязанная, как после боя, грязным бинтом. А еще, то и дело, снова и снова, сколько ни выбрасывай, там обнаруживался билет – годный неизвестно для какого вида транспорта, сбереженный неизвестно кем и для какого маршрута… Последнее время жильцы прятали в его карманах ключи от комнат, теперь же пальто носила Катя.

Она решила продать некоторые картины. Ведь она художница, верно? Значит, должна жить плодами своего труда. Отчего-то Катерина была уверена, что ее работы теперь не будут продаваться. Ведь раньше ей покровительствовал Покровский, простите за невольный каламбур… А теперь она кому нужна? Разве что навестить Эмилию Габриэловну, она всегда хорошо относилась к Кате. Попытка не пытка!

Катя собралась в далекое путешествие. Фиолетовое хранилище ключей и древностей с рукавами осталось висеть в прихожей. Она поедет на такси, это большой расход, но ей не по силам тащить в метро картины! Значит, курточку можно оставить распахнутой. Как могла, Катерина привела себя в порядок и все же, когда машина подъехала к «Серебряному павлину», оробела. Таинственность затененных дверей, важный павлин над входом, торжественная тишина холла, запах дорогих духов и табачного дыма…

– Катюша, вы ли это!

Это было странно, почти невероятно, но Эмилия Габриэловна искренне обрадовалась Кате. Она выругала ее за то, что та сама принесла картины: «… можно было бы, кажется, сообщить, я бы прислала и людей, и машину!» – похвалила за плодотворную работу: «…вы, деточка, не лентяйка, не то что наши новые, которые день за мольбертом, неделю по тусовкам!» – подтвердила Катины догадки: «…у вас непременно будет девочка, вот уж поверьте матери двух дочерей!» И, главное, она не задала ни одного ненужного вопроса, не позволила себе ни одного щекотливого намека! Записала Катин новый телефон, чмокнула в щечку и горячо настаивала на том, чтобы отвезти Катерину на своей машине, но получила вежливый отказ. Кате не хотелось, чтобы нарядная хозяйка «Серебряного павлина» знала, где она сейчас живет. Дорого стала ей эта гордость!

Выйдя из галереи, обрадованная и разгоряченная теплым приемом, Катерина решила ехать на метро. Теперь она налегке, незачем тратиться на такси! Но уже в поезде ей стало не по себе. Парнишка с зачехленными лыжами уступил ей место и она сидела, закрыв глаза, чувствуя на себе испуганные взгляды попутчиков, очень бледная, с прилипшими ко лбу волосами. А потом еще невыносимо долго тряслась в холодном, обледеневшем автобусе, и нельзя было даже застегнуть шубку, и в горле стоял какой-то ком. Катя думала, что это от слез, да полно, с чего ей плакать?

Она и не помнила, как преодолела дорогу от автобуса до дома, пришла и упала, не раздеваясь, на кресло. Под вечер обеспокоенные соседи устроили митинг под ее дверью, которую Катя, к счастью, не заперла на засов. Доброхоты ворвались к ней, затормошили, побеспокоили, принялись раздевать, совать под мышку холодный градусник, поить бульоном. Катя хныкала, не открывая глаз, не сопротивляясь и не помогая, она была как тряпичная кукла. Термометр показал тридцать восемь и пять десятых. Ей вызвали «Скорую», и приехавшая фельдшерица объявила, что это обыкновенное ОРЗ, что она не видит показаний к госпитализации, но может забрать больную туда, где ее положат на сохранение беременности… В карантинный блок, разумеется. Среди женского населения квартиры пронесся негодующий ропот – вероятно, кое-кому было известно, что такое этот «карантинный блок», гетто для отверженных, где лежат бомжихи, цыганки, беспаспортные, бесправные, зачастую действительно больные женщины. Фельдшерица развела руками, выписала лекарства, которые не могли бы повредить больной в ее положении, и уехала.

За Катей ухаживали всей квартирой, и, пожалуй, загнали бы ее в гроб такой разнообразной и назойливой заботой, но молодость победила. Настало утро, когда она почувствовала себя совершенно здоровой и малыш поприветствовал ее толчками – впрочем, толчками легкими и почти нежными.

– Какая ты тихая, как мышка, – шептала Катя, поглаживая живот. – Молодец, детка, уж ты-то не докучаешь своей маме…

А вечером, когда Катя уже встала с постели и на кухне был устроен по поводу ее выздоровления импровизированный праздник – чаепитие с пирогами, в дверь позвонили.