– Ну вот и всё. Окончено омовение. Можно выходить, – служанка говорит с ложным почтением.

Нора поднимается по ступеням, и ее кожу долго высушивают, обволакивая тонкими полотнами. Но капли остаются, возникают снова, а недобросовестная женщина начинает ее одевать.

Шелковая рубаха, полосы ткани для крови, скрыть излияние; стягивает дыхание нижнее платье, ужимает грудь жесткое полотно, затем женщина замыкает ее в проволочный каркас платья верхнего. Чехлом натягивается пыльный пурпурный бархат, украшенный кусочками драгоценного металла. Падают длинные рукава. Так теплее. Теперь Нора прямая и стройная, может только слегка повернуть голову вправо или влево, куда захочется. Шорох – пробежала крыса, камень стен доносит эхо из дальних залов.

Усаживают напротив зеркала, в полумраке отражение лица, белое: бесцветные брови и ресницы, долгий-долгий лоб, но волосы – одновременно черные и рыжие, как почерневшая медь. Некрасивая служанка водит гребнем от темени до пола, почерневшая медь льется, пряди скручиваются, прикладываются к голове, складываются под металлическим каркасом убора, Мани называла убор красиво, с южным акцентом «арселе», но эта бормочет: «арцелетка поганая», потому что неловкими руками не удается закрепить. Однако Нора молчит, не осаживает глупую, она не уверена, что женщина слова произносила, что это не были обычные шорохи меж стен.

Убор установлен, на безбровое лицо ложатся белила: один слой тяжелой белой пудры, два слоя, три, четыре, пока не скроет полностью болезную кожу – того же цвета, что кожа, сверху голубым рисуются утонувшие венки, еще два камня, шесть перстней, капли благовоний.

– Наконец, всё вроде, – кряхтит женщина и уходит, охая и шаркая, пока не вспоминает – напевать.

Нора поднимается с табурета. Теперь не чувствует холода, не чувствует ломоты закоченелого менструирующего тела – платья, каркас, одно на другое, а внутри ничего нет. Плавно, осторожно, чтобы голова не качнулась и не посыпались белила… на повороте – накренившимся кораблем, крупинка все-таки сорвалась. Как всегда. За стенами шепот:

«…не завершилась эта история… разве?.. разве это не цикл? так долго ничего не происходило, что казалось… все замерло… что казалось… теперь же снова заведена пружина, новый завод, все начнется сызнова, он вернется…» Но за стенами никого не найти.

Она выходит из спальни через затененный ход, попадает в неограниченное пространство, пересеченное рядами колонн, отсветами свечей. Статуи. Свод далеко. Желтые стены далеко.

Дальше.

Зеркала отражают канделябры и движение прямой фигуры, убор, длинный тянущийся бархат.

Идет, не спотыкаясь, не сворачивая, не замирая. Направляется в зал, где есть окна, любит этот зал: через окна можно видеть соседние помещения и коридор, освещенный свечами, вот, пришла, не сгибаясь, приподняла юбку и села на бронзовый табурет в центре зала, а под потолком двигаются блики, там, высоко.

Стакан воды приносят на подносе – по просьбе – наклон убора, вздрагивают камешки, звякает колокольчик. Уносят пустой стакан.

Другие помещения за окнами. В них окна, за которыми третьи помещения. Удар. Двенадцать раз бьют часы. Стрелка со щелчком передвигается на деление.

Шаги без звука.

Человек, невысокий, с острой бородкой, появляется за дальним окном, исчезает, появляется за ближним – в профиль, проходит через коридор, стучат его острые каблуки. Сюда.

– Ваше… – Поклон.

– Гуидо, – голос не достигает стен, – это вы?

Протягивает руку. Осевшая на пальцах вода стекает и крупными каплями падает на пол, глухое эхо. Этот, с бородкой, припадает к руке.

– Принцесса…

Напудренное лицо, посаженное на прямой неподвижный торс, изображает что-то вроде улыбки, убор легонько кивает.

– Элеонора Фелисия, рад видеть вас в добром здравии, в цвете вашей несравненной красоты, в…

Эхо доносит шепот, заглушающий даже звонкий голос Гуидо: «Разве это можно назвать в порядке? Нет… ничего… Принесут новые игрушки, и можно будет…»

– Позвольте доложить, госпожа Фелисия, о наших делах. В ответ на иск, о котором я ранее говорил, мы подали свой иск. Расходы теперь несет другая сторона, и я считаю это дело крайне успешным. Ваша матушка отдала распоряжение закрыть два двора… Были закрыты. Далее, было приобретено девятнадцать ваз для церемоний взамен разбитых…

Нора осторожно поворачивает голову в другую сторону.

– …разбитых во время… Простите, принцесса, вас это не тревожит… – Он отступает назад, с коротким поклоном.

Маленькие черные глазки крысы блестят, наставлены прямо в водяные глаза Норы. Гуидо едва не спотыкается о зверька, испуганная крыса бросается в сторону Норы, Нора отводит юбку медленно, спокойно. Крыса пробегает мимо.

– Госпожа Фелисия, я вижу, сейчас вы заняты, я прошу вашего извинения, я удаляюсь.

– Принесите карты, – просит Нора (почти не шевеля губами – белила).

– Да-да, я сейчас же прикажу принести.

Гуидо перешел в смежное помещение, хорошо видимое в окне. Пританцовывая, смеясь чему-то своему, он приблизился к установленному косо, в случайном месте, клавесину, потер ладонью пятна побелки на крышке, покачал головой и стал играть. Несмотря на определенный музыкальный талант Гуидо, музыка была отвратительна – мастера-настройщики давно забыли об инструменте.

Девушка с незнакомым и неузнающим лицом прикатила инкрустированный столик, принесла испанскую колоду карт, молча поставила перед Норой, исчезла. Нора взяла колоду и попробовала почувствовать кожей пальцев шероховатую поверхность, как учил ее один из гостей, мудрец с Востока, но, как всегда, ей это не удалось, видимо, потому что она так и не смогла понять, должна она чувствовать пальцы или карты. Тасовала, мешала, начинала раскладывать свой пасьянс – игру на одного, которой некогда (те времена не остались в памяти, до начала всего) были заменены обычные игры, парные и общие, потому что никто не был достоин играть с ней. Каждую игру Нора доводила до завершения – даже видя, что уже не сложится, видя застрявшую карту – словно маленького червячка в розовом прозрачном яблоке. Перекладывала карты дальше, одну на другую, до того момента, когда дальнейшее передвижение картинок было невозможным, то есть до предела и до проигрыша. К большому ее сожалению, пасьянс не сложился ни разу еще. Вот и теперь – поначалу складывалось ясно и ровно, но выскочила восьмерка кубков и преградила путь своей же даме.

За окном снова маячил Гуидо, затем появилась Мани – Нора решила, что должна отчитать не появившуюся утром Мани за прогул, но только когда Мани войдет в поле ее тихого голоса, Мани же оставалась за окнами, она была в поле голоса Гуидо, они говорили о чем-то, но голоса не становились словами, Нора продолжала перекладывать карты.

Гуидо протягивал Мани какую-то коробочку, открывал, доставал из нее бусы, дешевые, думала Нора, но блестевшие сквозь стекло окна настойчиво, Мани изображала изумление, прижав обе руки к груди, оба воровато косились на окно и хихикали (некоторого усилия стоило не замечать смех и продолжать перекладывать карты в заведенном порядке, без выражения лица, чтобы белила…), прикрывали рты, бросались друг другу в объятия, долго целовались и пропадали внизу, вне поля зрения, изредка только появлялись и тут же исчезали в окне – то чепец, то рукав. Их звуки – голоса, шорох – остались.