Те, что дошли, казались несколько разочарованными, но танцевали правильно, хотя не так медленно и ясно, как Нора.

– Фелисия, – звал Гуидо, сидящий за клавесином, – что играем?

Танцуя, дамы ходят, наклоняют головки, потом приподымают, а мужчины ходят вокруг дам, также кивают, как болванчики, и протягивают руки, и дамы кладут ладони в их руки, и снова кивают, а мужчины обходят их. Смех и стоны из темных коридоров портят музыку, текущее по полу вино портит половицы.

Алекс ходит вокруг Норы и нашептывает ей в ухо: «Прелестная радость, ты так хороша сегодня. Почему ты не поднимаешь вуаль? Как хорошо танцевать с тобой. Любая из твоих пухленьких дам увела бы меня, но мне хочется быть именно с тобой, этот танец с тобой стоит их ручек, ножек и грудей», – слова проскальзывают по ушной раковине Норы, не достигая ее, она занята движениями танца – опустить руку, поднять голову, вытянуть носок. «Сегодня я готов выполнить любую твою просьбу за еще один такой танец… Как насчет просьбы, которую столько раз мне передавали твои люди? Как насчет совместной прогулки? Хотя бы в одном из моих подвесных садов?»

– Не увлекайся, Алекс, – бдительный Гуидо кричит резко и весело, перебивает шепот, поворачиваясь к танцующим, – не забывай, что Фелисия – твоя сестричка, двоюродная сестричка!

– Забыть об этом невозможно, Гуидо! Никто не красив здесь, никто не умеет танцевать, кроме меня и моей милой кузины.

На диалог не обращают внимания, если не считать одного престарелого кавалера, тревожным шепотом спрашивающего свою даму – разве связь между кузеном и кузиной признается кровосмешением? Все влажнее становится от дыхания воздух, зеркала запотели.

После танца на несколько минут опустилась тишина, все стояли неподвижно. Гуидо – скрестив руки в дальнем углу. И тогда появился лютнист. Первые же звуки лютни разбудили тревогу, но, когда в музыку вплелся голос, Нора испугалась – что танец будет нарушен, что упадет под тяжестью убора на грудь голова, что смоют пудру слезы. Что это был за язык? Она знала его когда-то… Теперь лишь отдельные слова были понятны – моя жизнь… милая добрая дама… так тяжело на сердце… Как мог лютнист знать ее тайну, и почему так тянуло сердце, будто сухожилия были струнами, и на этих струнах он играл – не на лютне. Кто он, лютнист? Нора перевела взгляд на Гуидо. Тот улыбался мерзко – конечно, это его мысли, это он оттуда, из Италии, из Франции и Испании, это его подлость – он желал ее смерти… но она уже поддалась музыке. Только один раз стоит подумать о сердце, как оно появляется, и тянет к любви, к летним местам за окнами, и его невозможно убрать.

Внезапно голос замолчал, и ритм изменился, лютнист играл все быстрее, скрыв глаза ресницами, глядя на лютню, дамы и кавалеры спешили танцевать и не попадали в такт, Нора попадала и успевала, но ее сердце держалось на последней струне, перед тем чтобы оборваться.

В балетных залах сырой чад сгущался, оседал каплями на потолке и теперь тяжело опадал редким дождем. Сердце приспособилось играть спешно, нет, не разорвется. Но оно вытянуло за собою тело – стоит появиться сердцу, как возвращается в плотные ткани все тело – и теперь ныли руки и ноги, и ребра, и тянуло живот, и тянуло в мягкую постель, и чтобы ее любовь была рядом. Алекс оставил Нору, он исчез в темноте, уводя растрепанную беловолосую даму с распухшими губами. Танец становился пыткой, но она продолжала в ритме, назначенном лютней. Глаза ее нового кавалера были неподвижны.

От капавшего с потолка дождя плыла женская краска и распадались прически, намокла бородка Гуидо и потеряла остроту. Через некоторое время дождь перерос в ливень – на клавесин, по платьям, по зеркалам. Умиротворяющий шум смешивался с обиженными воплями дам, но дождь усиливался, а крики затихали и исчезали.

Когда смолкла лютня и вернулся клавесин, влажными гулкими звуками – кажется, Гуидо ливень доставлял удовольствие, – Нора решила, что теперь возможно уйти, гости пьяны достаточно, ее отсутствие не будет оскорбительным.

Она шла в спальню, однако болезненная ломота сбивала с толку, она теряла путь, думая, что теперь, в одиночестве, можно позволить слезам течь, и именно теперь они не текли. Нора входила в часовню, садилась напротив большого деревянного распятия, сердце ныло слабее. Она не помнила, кто этот крайне худой человек с раскрытыми навстречу руками, глядящий ободряюще, но помнила, что здесь свечи не чадят и что его можно просить о некоторых вещах. «Pater noster» – начала и сбилась, звучавшая под убором мелодия лютниста сбивала ее в ритме и в словах, сбивала на шепот: тепла, тепла, тепла. Пробовала снова, снова сбивалась. Огорчилась, что не получается, и объяснила человеку: «Mi corazón, мое сердце» – хотя лютнист по-другому, на другом языке жаловался. И сразу стало легче – словно ее поняли и кивнули «Что же ты раньше молчала?», сердце снова растворилось в теле, тело исчезло в одежде, одежда стала Норой, и она шла в спальню с уверенностью, что ей нужно подождать, ей пришлют ее сердце, ее corazón. Немного терпения.

Подол платья тянулся по мокрому после дождя полу и набухал, утяжеляя шаги. Издали, неясно откуда, еще доносились звуки праздника. В спальне Нора села у своего столика, у зеркала. Как вспышку, увидела свое белое овальное лицо и прикрыла глаза. Холодные руки сами нашли всё, что нужно, в ящичках стола – любимые механические игрушки: мельница с колокольчиками, из тончайшей проволоки, внутри, если бы было светло, было бы видно сквозь сетку: подпрыгивают Мельник и Мельничиха, движутся по кругу вместе с крыльями мельницы, а колокольчики выбивают спокойную простую мелодию: раз-два, раз-два-три…

Сама, в восторге, через несколько минут начинала подпевать: та-та, та-та-та. Что-то в колокольчике от прошлого, недостижимого прошлого, которого никогда не существовало. Оно не было забыто, его не было, если и было, то за пределами тела. За ее пределами. Если есть там что-нибудь, кто-нибудь, не здесь? Где-то та-та, тата-та… когда-то… та-та, та-та-та… До чего-то… Каких-то событий. Было прошлое. Больше не будет.

Открыла глаза. Кончился завод.

Вечером сказала Мани, что кашляла два раза в этот день, наверно была больна, и Мани согласилась. Гости, болезни – это ведь почти одно и то же: чуждая жизнь проникает внутрь и занимается своими делишками, не считаясь с тем, где находится, не беспокоясь о последствиях – ей все равно здесь не жить. После ухода Мани хотела дальше играть механическими игрушками, но слишком зябко, чтобы сидеть в одной рубашке, и Нора взбиралась на кровать, ложилась, вертелась, грелась во влажных покрывалах, которые не могли унять ломоту. Поджимала колени, но тело не слушалось, оно распрямлялось привычно, вытягивалось, открывая себя бесконечной ноющей боли, не сгибаясь и не сворачиваясь.

Считая, что продолжается бессонница, Нора легко заснула в эту ночь. Ей виделись скрещенные параллелепипеды. Шершавые плоскости без воздуха и без края. Ряды конусов и их теней. Внутренняя поверхность белой сферы. Она ровно лежала на спине, глаза открыты. Может быть, спала Нора так хорошо потому, что ее поразила мысль о возможности существования прошлого. Сначала эта мысль показалась невыносимо тягостной и непонятной, а потом оказалось, что она успокаивает.