– Не так уж мало, почти три недели, – отозвалась Варвара Семеновна.

– Лето стало осенью, осень – зимой. На работе наверняка все запущено, я никогда не отлучался надолго. Деньги кончаются. А казалось, я не тратил.

– Не падайте духом, Константин. Вот увидите, жизнь наладится. Пойдемте к морю, развеемся?

– И погода не балует.

* * *

Девочка приближалась к ней, топала по льду, переваливаясь, как пингвин. Надутая, готовая расплакаться. Настя присела на корточки, поджидая, когда подойдет дочка. Улыбалась. Девочка подошла, и Настя обняла ее.

– Ну что, малюська, передумала уходить?

Девочка подняла настороженные глаза.

– Но все равно нужно зайти завтра в поликлинику. Все дети ходят к врачу. – Настя посмотрела в темно-лиловое зимнее небо, на грани света фонаря. – Смотри, малюська, звезд сегодня нету. Завтра, наверно, не будет мороза. Ты не замерзла?

– На коньки хочу!

– Коньки дома. Я не буду сейчас за ними подниматься.

– Но я хочу на коньки!

– Идем, я тебе лучше про рыб подо льдом расскажу.

До поступления в садик дочка совершенно не создавала проблем, в младенчестве она никогда не плакала. Еще в роддоме по этому поводу подняли панику и Настю напугали: все дети должны плакать, а ее дитя только что-то похрюкивало и попискивало да иногда тянуло удивленное «Аааа?». Утверждали, что это от развода с отцом ребенка. После выписки Настя скрывала от знакомых, что дочь совсем не плачет, и, когда другие матери жаловались на бессонные ночи, врала, будто тоже не спит, тоже зубики. Но агуканье пришло вовремя, и первые слоги, и слова. А по части слез все было наверстано в садике.

У них не было своей квартиры, они жили у Настиной родственницы – старушки, страдающей сложной невротической болезнью. Нелучшая компания для ребенка. Но старушка месяцы проводила в госпиталях, тогда однокомнатная квартирка принадлежала им двоим. В остальное время была родственница тихой, страдание выражала ненавязчиво. Полюбила девочку – последний свет своей жизни. Полюбила безжалостность, с которой девочка стягивала с нее одеяло и теребила красные расчесанные полосы. Настя научилась ухаживать за ней. Одну сиделку все же пришлось оставить – днем Настя работала. Два года назад устроилась в фотосервис, принимала заказы, улыбалась клиентам. Девочка уходила в садик.

Садик девочка ненавидела. Там бассейн. В бассейне клетчатый кафельный пол. Девочка смотрела, смотрела на него и поняла, что может нырнуть в пол, поэтому не нужно идти к воде. Связи между клетками пола так же произвольны, как вода. Клетки расходятся и пропускают ее, принимают. Она ныряет… Такой же пол в садиковском туалете. Если бы не воспитательница! Варька-шкварька!

Девочка всегда начинает хныкать в коридоре перед группой, где полки с одеждой, потому что не помнит, какое животное на ее полке – змей или рыба; еще хуже – шнуровать ботинки, она их зашнуровывает так, что мама дома не может развязать. Режет. Вечером хорошо с бабушкой Дашей и мамой смотреть телевизор. А легко ей нырнуть в пол в бассейне, потому что она рыба. Мама что-то бормочет. Девочка снова и снова прокручивает в голове, как ныряет, и получает свою массу удовольствия.

Снег, лед блестят. Она может нырнуть в лед. Но в кафель легче – квадратики расходятся легче. На самом деле лед – тоже из квадратов, но их не видно.

Разматывая ей шарф, мама говорит:

– Маленькие девочки должны…

– Я не девочка, я рыба, – возражает с безразличием.

– Нет, ты девочка. Человек.

– Я рыба – ты человек. Откуда человек может знать, что он человек, а не рыба?

– Знает, и всё. В зеркало смотрит.

– А я знаю, и всё, что я рыба.

– Малюська…

Детского упрямства нет в девочке – спорит без азарта, для одной истины, не раздражается. В отличие от Насти, которая едва не впадает в истерику от дочкиной уверенности, едва успевает взять себя в руки. Только в зеркале отражается грустная сцена: женщина закрывает лицо ладонями и медленно ведет их вниз, растягивая кожу, будто стягивая что-то. Девочка не обращает внимания. Она привыкла. Она – рыба.

После чистого морозного воздуха в доме душно. Девочка вспотела – Настя долго ждала, когда дочка разденется сама, прежде чем помочь ей.

– Ужинать будем?

– Да.

Пока Настя возится, девочка забирается на свое место, на табуретку.

– Я пойду завтра в поликлинику и плакать не буду.

– Вот и умничка.

– А послезавтра ты возьмешь отгул, и мы останемся дома. Я не пойду в садик.

– Малюська, ты же знаешь, я не могу. Тогда мало денежек будет.

– Что – выбирай! Или я в поликлинику не пойду.

Настя молчит. На самом деле у нее нет выбора. Ладно, по крайней мере они проведут прекрасный день вдвоем.

– Иди, поставь себе мультики, – говорит Настя после ужина. – Я сейчас подойду.

– Опять курить? – с легким презрением спрашивает дочь.

Настя сначала закусывает губы, но потом сама ставит девочке диск.

Открыв форточку на кухне, курит; думает: к весне купить девочке новое пальто… из осеннего, должно быть, выросла… На две грязные тарелки и кастрюлю в раковине падают капли из старого крана.

Курит, сидя на столе, болтая ногами. Стол поскрипывает – она больше не невесомая. После родов Настя поправилась на десять килограммов, но это были как раз недостающие десять килограммов. Округлилось лицо, смягчились острые прежде черты, не торчали тонкие косточки скул. Нестриженые волосы, выкрашенные в русый, стянуты сзади резинкой. До самой старости, пока снова не обнажатся от одиночества хрупкие косточки под иссохшей кожей, пока не обнаружится под мертвой травой сухая почва памяти, – Анастасия будет такой – завершенной (такой не узнает ее Константин). Она улыбается.

За темным стеклом кухонной двери показалась девочка. Настя весело помахала ей рукой. Через стекло не разглядеть выражения лица дочки, мешают копоть готовки и наложенные один на другой отпечатки рук (вместо того чтобы потянуть за ручку, дверь толкают ладонью). Сейчас дочка выглядит настоящей рыбой: и глаза выпученные, и легко проплывает сквозь сальное стекло двери, к кухонному столу, и плывет обратно, к зеркалу в прихожей, где лежит в двух экземплярах (один из которых – отражение) шарф; и рядом тюбик помады, пахнущей шоколадом, а шарф качают волны от движений рыбьего хвоста, шарф извивается водорослью, но держится, будто сбоку прибит гвоздем. Единственное, что обнаруживает в дверном стекле препятствие для рыбы, – быстрый судорожный изгиб плавника. Мороз все туже стягивает стекла, они вот-вот треснут. Как тепло дома! Девочка с жадностью нюхает помаду, Настя задумчиво смотрит на духовку. Стекло двери и зеркало множат прозрачные отражения, накладывают их друг на друга.