После этого дело зашевелилось. В ход пошли генетические тесты, телефонные прослушки и повсеместный контроль. В начале февраля полицейские нагрянули под утро в одну деревню на итальянской границе и задержали с десяток молодчиков-македонцев – у некоторых из них было неладно с документами, другие уже состояли на учете за участие в похожих ограблениях. Полицейские обыскали несколько домов и обнаружили там украшения, наличные деньги, ручное огнестрельное оружие, боеприпасы, компьютерную технику и фальшивые документы. Там же были найдены подшлемники, ножи и часть добычи. А еще через пять недель арестовали главаря бандитов, который затаился в какой-то гостинице неподалеку от Парижа. Он же был главным казначеем банды и уже успел сбыть львиную долю добычи в восточные страны. Грабителей переправили в Ниццу, где им предъявили обвинение и всех заключили под стражу. Некоторые из них сознались в совершенных преступлениях, но от участия в налете на дом Франсиса они все как один категорически отказывались, что, в общем, неудивительно: ведь если бы хоть один пункт выдвинутых против них обвинений был переквалифицирован в неумышленное убийство, им грозило бы по двадцать лет лишения свободы каждому.

3

Дрожащими руками я листал подборку газетных вырезок со смешанным чувством страха и нервного возбуждения. На следующих страницы описывались только сами ограбления и нападение на Франсиса Бьянкардини. С отцом Максима обращались не просто грубо. Его пытали и забили до смерти. В некоторых статьях подробно расписывалось его распухшее до крайности лицо, исполосованное ножом тело, изодранные наручниками запястья. Теперь я понимал, что имел в виду Максим. У меня в голове возникла четкая картина. Ахмед кому-то все рассказал, этот кто-то выследил Франсиса и замучил его до смерти. Наверное, хотел что-то узнать. Но что? Виноват ли он в смерти Клемана? И виноваты ли мы?

Я стал читать дальше. Журналистке «Обсерватера» Анжелике Гибаль, похоже, удалось ознакомиться с докладом о результатах полицейского расследования. Ее статья была посвящена главным образом полотну Шона Лоренца, которое было уничтожено, а кроме того, в ней упоминалось про другие налеты в Аврелия-Парке. По ее словам, Франсис, верно, был еще жив, после того как грабители убрались восвояси. В конце статьи она сравнивала этот случай с делом Омара Раддада[117], утверждая, что Бьянкардини из последних сил дополз до окна и попытался что-то написать кровью на стекле. Похоже, он узнал своих мучителей.

От такого чтения у меня кровь застыла в жилах. Я всегда любил Франсиса, причем еще до того, как он помог нам во всей этой истории с убийством Клемана. Человек он был, по-моему, добродушный. Я с ужасом представил себе, какими были последние минуты его жизни.

Я оторвал голову от бумаг.

– Что же украли у Франсиса во время налета?

– Только одно: коллекцию часов, а она, по заверениям страховой компании, тянула по меньшей мере на триста тысяч франков.

Я помнил его страсть. Франсис был поклонником швейцарской марки «Патек Филипп». У него было с десяток образцов этого бренда, и он ими очень дорожил. Когда я был мальчишкой, он всегда с радостью показывал мне свои сокровища и рассказывал их историю с таким увлечением, что это чувство неизменно передавалось и мне. Я хорошо помнил его «Калатравы», «Гранд Компликасьон» и «Наутилусы», созданные Джеральдом Джентой[118].

С самого утра мне не давал покоя один вопрос:

– Твой отец давно перебрался в Аврелия-Парк? Я-то думал, он по-прежнему живет здесь, в соседнем доме, как всегда.

Максим немного смутился.

– Он уже давно переезжал с места на место, еще задолго до смерти моей матери. Аврелия-Парк был его строительным проектом. Он вложил в него деньги как подрядчик, а взамен подобрал себе виллу в этом владении. Сказать по правде, меня ноги туда не несли, и даже после его смерти я попросил сторожа приглядывать за домом. По-моему, это была чисто холостяцкая берлога. Он возил туда любовниц и выписывал проституток. Одно время, как я слышал, он даже устраивал там кутежи.

Франсис всегда слыл бабником. Помнится, он и в самом деле откровенно рассказывал про своих пассий, правда, перечислить их по именам я вряд ли бы взялся. Невзирая на его склонность к излишествам, он всегда мне нравился, даже в некотором смысле помимо моей воли, поскольку я чувствовал, что он был пленником собственной натуры, сложной и кипучей. Впрочем, его расистские высказывания, равно как и обличительные антифеминистские речи, были крайне несдержанными и театральными. И, главное, мне казалось, что они противоречили его поступкам. Большинство его рабочих были североафриканцы, и все они души в нем не чаяли. Франсис олицетворял собой начальника старой закваски, к подчиненным относился по-отечески, и те знали, что на него всегда можно положиться. Что же касается женщин, состоявших у него на службе, моя мать как-то сказала, что на его предприятии они занимают все ответственные посты.

Тут я кое-что вспомнил, а потом еще кое-что, более давнее.

Гонконг 2007 год. Мне тридцать три. Только-только у меня вышел третий роман. Мой агент организовал небольшую рекламную поездку по Азии – с посещением Французского института в Ханое, библиотеки «Ле-Пижонье» в Тайбэе, престижного университета Эвха в Сеуле и библиотеки «Парантез» в Гонконге. Мы с одной журналисткой сидим за столиком в баре на двадцать пятом этаже гостиницы «Мандарин-Ориентал». С высоты птичьего полета перед нашим взором, насколько хватает глаз, расстилается панорама Гонконга, но какое-то время я уже наблюдаю за мужчиной, сидящим метрах в десяти от нас. Это Франсис, однако ж я его не узнаю. На нем костюм прекрасного покроя (ровные плечи, прямоугольные, на парижский манер лацканы), он почитывает «Уолл-стрит джорнэл» и на довольно приличном английском беседует с официантом, рассуждая о том, чем японские сорта виски отличаются от шотландских купажей. Журналистка вдруг замечает, что я ее совсем не слушаю, и обижается. Я ловчу, ломаю голову, чтобы остроумно ответить на ее вопрос. А когда поднимаю глаза, вижу, что Франсиса в баре уже нет…

Весна 1990 года – мне нет еще и шестнадцати. Я готовлюсь к экзамену на степень бакалавра. Сижу дома один. Родители вместе с братом и сестрой уехали на каникулы в Испанию. Но мне нравится такое одиночество. С утра до вечера я корплю над книгами, которые числятся в нашем учебном плане. Проглатываю их одну за другой и всякий раз открываю для себя что-то новое, как бы получая приглашение исследовать такие области, как музыка, живопись и современные воззрения, изложенные в занимательной манере. Ближе к полудню я отправляюсь за почтой и вижу, что почтальон положил нам в ящик письмо, адресованное Франсису. Я решаю передать ему конверт не мешкая. Поскольку между нашими домами нет ограды, я иду прямо так – через лужайку перед домом Бьянкардини. Один из остекленных проемов у них открыт. Я без звонка прохожу в гостиную с единственным намерением – положить письмо на стол и уйти. И тут вижу в кресле Франсиса. Он не слышал, как я вошел, потому что у него играет высокоточный проигрыватель и звучит экспромт Шуберта (что само по себе удивительно, поскольку в этом доме обычно слушают только Мишеля Сарду[119] и Джонни[120]). Но это еще не все: Франсис, что уж совсем невероятно, читает книгу. И не какую-нибудь. Я хоть и стою как вкопанный, но вижу в оконном стекле отражение обложки. «Записки Адриана» Маргерит Юрсенар. Я в изумлении. Франсис бахвалится во всеуслышание, что за всю свою жизнь не открыл ни одной книги. Он не скрывает свою ненависть к бездельникам интеллигентам, в то время как сам с четырнадцати лет гнет спину на стройках. Я ухожу на цыпочках с кучей вопросов в голове. Я повидал немало дураков, которые пытались выдать себя за умных, и вот я впервые вижу умного человека, который старается выглядеть обалдуем.