Когда он очнулся со жгучей болью в затылке, ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать: его тело лежит на плиточном полу с заведенными за спину руками, запястья и лодыжки связаны, ко рту прижат пластик… и эта ледяная чернота вокруг… шея чем-то опутана, горло стиснуто… Сопротивляться, барахтаться, ползти, кричать… воздуха!.. Он вспомнил о жене, детях… воздуха!.. Губы сухие, распухший язык… Он снова попытался закричать, но горло перехватило еще сильнее, он поперхнулся собственной икотой… Дыхания не хватает, в носу пересохло, глаза раскалены… воздуха!.. Взять себя в руки, перестать дергаться… сердце колотится, в висках стучит… он снова подумал о жене, о детях… воздуха!.. воздуха!.. Последний рывок, последний беззвучный вскрик. И внезапно — белый свет.

Это была уже не сельская местность, но еще и не совсем город. Бледно-серое небо перечеркивали несколько дымящихся труб. То тут, то там среди пригородной застройки угадывались торговые центры, между складами и ангарами были рассредоточены кучки домиков. Природа мало-помалу пропадала. Меньше чем через две минуты сверхскоростной поезд остановится на вокзале Пар-Дьё и вывалит на перрон толпу пассажиров, еще оцепенелых из-за его убаюкивающего ритма. Едва успев выгрузиться, инженерно-управленческий состав тут же выставит напоказ свой энергичный вид, главы предприятий вскинут вверх подбородки, деловые женщины одернут свои деловые костюмы. Даже пенсионеры прикинутся, будто они тоже занятые люди. В утреннем поезде-челноке, связывающем Париж с Лионом, встречается мало туристов навеселе и еще меньше многодетных семей. Этот час предназначен для работы и социального успеха.

По мере того как поезд замедлял свой ход, вагоном постепенно стало овладевать глухое возбуждение. Каждый собирал свои вещи, убирал откидной столик, закрывал компьютер или торопливо заканчивал чтение журнала. Пако Альварес встал, расправил затекшие плечи и направился к своему фотоинвентарю, лежавшему на багажной полке возле тамбура. У него было чувство, что он в своей парке защитного цвета, джинсах, мексиканских сапогах и с трехдневной щетиной выбивается из общей массы. Человек в темно-сером костюме-тройке высокомерно смерил его взглядом. Пако улыбнулся ему с обезоруживающим простодушием. Потом взял рюкзак, где лежали все его фотоаппараты в футлярах и три дополнительных спота, повесил на плечо небольшую сумку с десятком объективов, не забыл прихватить длинный мягкий чехол с треногой и белым полотняным зонтом. И наконец потащил за собой к выходу небольшой чемодан на колесиках, в который набросал кое-какую одежду, чтобы уберечь свой компьютер. На платформе пока было безлюдно. Он всегда предпочитал выйти пораньше, чтобы не загромождать проход и не препятствовать спуску пассажиров.

Лора Гренадье осталась сидеть на своем месте, заканчивая править корректуру развернутой статьи о «вок-кухне»[36]. По своему обыкновению она выйдет последней, избегая толчеи. Прижавшись лбом к вагонному стеклу, Пако вздохнул, смакуя этот краткий миг одиночества перед напором толпы. Лора, не отдавая себе в этом отчета, ужасно утомила его своими бесконечными разъяснениями по поводу типичности лионских традиций. А все потому, что черт его дернул признаться в своем невежестве на сей счет — и ее тотчас же «понесло», причем с той лирично-методичной страстностью, которая всегда оживляла ее взор. Теперь он лучше понимал, как Лора, признанный в своей профессии гастрономический критик, заработала свой авторитет и столь блестяще добилась места главного редактора в журнале «Гастрономические радости». Подробно обрисовала некоторые специфические особенности города, а когда он спросил у нее значение слова «бушон»[37], она напомнила ему о прокуренной, но теплой и сердечной атмосфере, что царила в стародавние времена в харчевнях и на постоялых дворах:

— И там так надирались, что беспрестанно пробки вылетали? — упорствовал Пако.

— Вполне достойное тебя предположение! — отозвалась Лора, криво усмехнувшись. — Но в корне неверное: божоле к этому не имеет никакого отношения… И вопреки тому, что порой приходится об этом слышать, название «бушон» не связано также с тем, что лошадей на постоялых дворах обтирали пучком соломы…

— Значит, на самом деле никто не знает, откуда это взялось?

— У меня есть одна мыслишка на этот счет… Вполне возможно, что трактирщики обозначали свое заведение, просто вешая пучок веток у своих дверей… Со временем этой небольшой вязанки стало достаточно, чтобы указать харчевню, где предлагали хороший стол.

После этого Лора завела речь о некоторых типично лионских блюдах, от одних только названий некоторых из них, например, «фартук сапера», или «испанский артишок с костным мозгом», или «мозги ткача»[38], у фотографа слюнки текли. Родившийся в пригороде Мадрида, Пако приехал в Париж, когда ему было лет двадцать, и богатство французской кухни все еще казалось ему совершенно невероятным. Он, прежде питавшийся незамысловатым косидо[39], простыми блюдами из риса и наспех отправленными в рот бокадильос[40], всякий раз поражался разнообразию продуктов, разнообразию блюд и важности, придаваемой в этой стране застольным удовольствиям. Этот репортаж из Лиона сулил ему новые открытия, и, с риском увеличить небольшое брюшко, которым уже начал обзаводиться его силуэт, он твердо вознамерился не лишать себя возможности отведать все, что ему будет предложено.

Наконец поезд остановился, и Пако первым спрыгнул на перрон. Как он и предполагал, сначала ему пришлось переждать исход всех пассажиров вагона, прежде чем на подножке появилась Лора. Свитер и кашемировый шарф, кожаная приталенная курточка, обтягивающие джинсы, тонкие ботинки на высоких каблуках — все в серых, черных и черных как смоль тонах. Ошибиться было невозможно, Лора Гренадье была несомненной парижанкой. Она никогда не делала ему ни малейшего замечания, но рядом с ней фотограф всегда чувствовал себя пришельцем из другого мира.

Протащив свой багаж под бетонными сводами вокзала, они вышли на эспланаду и свернули налево, к стоянке такси. Им пришлось прождать несколько минут, прежде чем наконец появилась машина. Старый плешивый таксист взял их на борт с пресыщенным равнодушием и медленно тронул, не закрыв окошко, несмотря на осеннюю промозглость. Местное радио передавало тошнотворно-приторные скрипичные рулады, в которых вязнул молодой опереточный певец. Они проехали через суровый и неприветливый район Пар-Дьё, пересекли Рону и достигли полуострова, через который путь вел к Соне. Неподалеку от набережной Целестинцев они вздрогнули из-за внезапно начавшегося выпуска новостей. Даже водитель вышел из своего сонного оцепенения и поехал быстрее, словно настигнутый реальностью. Объявили о пробке рядом с Каллюиром, а также о манифестации забастовщиков в районе Конфлюанс[41], грозившей перекрыть проспект Карла Великого. После чего дали короткое интервью с директором Оперного театра, представлявшим вечерний концерт, затем последовало несколько рекомендаций, как отпраздновать Хэллоуин, не опасаясь, что придется дышать в трубку, и метеопрогноз на текущий день для региона Рона-Альпы. И в заключение, после короткого колебания и начала тотчас же прерванной рекламной мелодии, ведущий объявил: