и черные большие глаза глядели все вперед с каким-то непонятным ему интересом и даже злорадством.

«Чего она там нашла»? — подумал он и тоже посмотрел вдоль улицы. Но ничего интересного не нашел. Только впереди, шагах в сотне от них, шла еще пара, тихо переговариваясь.

— О чем ты думаешь, Надя? — спросил он.

— Ни о чем. Смотрю вон на Берестову. Нарядилась как. Ты только посмотри, — сразу обернувшись к нему, торжествующе заговорила она. — Подол с оборками, как у цыганки, руки голые. А туфли! Еле ведь идет. Не нашивала, что ли, на таком каблуке? Вырядится тоже. А ведь у нее кривые ноги и сама коротышка, но какого мужа подцепила! Удивительно, до чего бывают мужчины слепы. А посмотри на руки. Как у мясника, красные… — Она засмеялась, довольная, и Павлу Васильевичу стало неприятно от этого. Он смолчал, желание рассказывать пропало.

Берестовы свернули на другую улицу, и Надя спросила:

— Ну, так отчего же осень называется золотой?

Павел Васильевич не ответил, и она, удивленная, повернулась к нему.

— Ты не хочешь мне рассказать?

— Нет, почему же.

— Ну так рассказывай. Я ведь жду, — улыбаясь сказала она.

— Было время, сказал мне дедушка, когда не желтели деревья и поля, — без прежнего интереса начал он. — Однажды вечером молодой крестьянин пришел поглядеть, не выспела ли пшеница на его поле. Сорвал колос, вышелушил зерна, попробовал на зуб — можно начинать жать.

Он говорил, и вспомнилось, как бородач-дед держал его на коленях, рассказывая эту легенду. И то же ощущение интереса и волнения, которое он испытывал тогда, начало овладевать им снова. Он сам теперь рассказывал, но то, что он знал и о чем говорил, было по-прежнему дорого ему. Он уже забыл ощущение неудовольствия и увлекся рассказом.

— Хлеб в амбаре у него кончался, и он очень обрадовался, что поспел новый. «Побегу-ка скорей, успокою жену», — решил он. Повернулся, — видит, стоит перед ним старик и улыбается.

— Здравствуй, добрый человек.

— Здравствуй, дедушка, — поклонился крестьянин.

— Радуешься?

— Как не радоваться, — отвечал крестьянин, — подарок принимаю.

— Что же тебе дарят и кто?

— Зима укрывала хлеб снегом, а весной снег таял и поил землю, дожди ее поливали и солнце грело. Вон сколько работников, а хлеб мне одному земля-матушка дарит. Приму с поклоном и снова буду благодарить ее работой.

— Хорошо, — похвалил старик. — Ну, а скажи: больше ты ничего не желаешь?

— А чего мне желать? Больше вроде нечего.

— А ты подумай. Может, есть еще какое желание?

— А если и есть, разве ты поможешь?

— Кто его знает… — уклончиво сказал старик. — А ты говори, не бойся. За доброе желание никто не осудит и другим оно приятно будет. Ну, а зло само тебя осудит и накажет, не проси и не бери его.

— Ну что же, скажу, — решился крестьянин. — Вижу, ты человек хороший. Золота мне хочется.

— Золота? — нахмурился старик. — Разбогатеть хочешь?

— Ну что ты, разбогатеть. Да я и так богаче всех.

— Это чем же? — удивился старик. И верно: на мужике рубаха и штаны тканые да лапти на ногах. Нечего говорить, богач!

— А вот мое богатство, — отвечал крестьянин и протянул вперед мозолистые руки. — Земля-матушка все им отдает, только им и покоряется. А все богатство от нее. Богаче ее никого нет. А если я в дружбе с ней — разве она приравняет ко мне любого богача? Он ведь обворовывает ее, а я за ней ухаживаю.

— Это верно, — согласился старик. — Только я опять тебя не понимаю. Если тебе надо золота — и возьми его у земли. Она тебе не пожалеет ничего.

— Взял бы, да нельзя.

— Почему же нельзя?

— Идти за ним далеко надо. А как я уйду? Хоть земля и велика, да спрослива. Любит, чтобы каждый вершок ее берегли да обихаживали. Меня она приставила вот на это место. Уйду — рассердится. Она измены не терпит. И верно — нельзя. Уйдем мы все за золотом, а она возьмет да и накажет нас голодом. Что тогда? Нет, я не уйду. Лучше уж без золота останусь.

— Сколько же тебе надо его и зачем? — снова спросил старик.

— А вот зачем, — говорит мужик. — Был я у барина и видел его жену. Так себе бабенка. Волосенки на голове реденькие, взвинчены только, сама жиденькая и лицо, ровно выжатое. А в ушах серьги золотые так и горят! «Вот бы моей Марье, — подумал я. — У нее волосы густые, сама статная, румяная, не чета барыне. А в серьгах еще бы красивей была…»

— А это не она ли идет? — показал старик на дорогу.

Крестьянин поглядел — и верно: жена идет. Глядит на нее, любуется и думает: «Вот обрадуется, как узнает, что хлеб поспел!» Вдруг чувствует — что-то легло ему на ладонь. Глянул — серьги золотые. Обернулся, а старика словно и не было.

«Что за чудо, откуда бы?» — подумал мужик и вдруг слышит вроде с середины поля ласковый, добрый голос: — От меня, от земли. Вижу, верный ты друг мне. Что желаешь, тем и дарю. И если ты красоту любишь и не для богатства, а для любви ее ищешь — гляди!

И видит мужик — позолотело поле! А тот же голос с поля и говорит ему:

— И пусть с этого дня, когда придет самая большая твоя радость — жатва, золотом, цветом самого дорогого моего сокровища, горят и поля, и леса вокруг них, чтобы все видели твою радость и мою щедрость!

— С тех пор и говорят: золотая осень, — закончил Павел Васильевич. — А ты — «увядание».

Он с улыбкой глядел на жену и видел, что на лице ее отразилось какое-то удивленное с усмешкой пополам недоумение и даже сожаление к нему.

— И ты всерьез увлекаешься этой наивной дедовской романтикой? — проговорила она и покачала головой. — Удивительно.

— Чего же тут странного и удивительного? — обиделся Павел Васильевич. — Это одно из поверий народа. Я это люблю. Это мое детство, наконец. Может, я не умею рассказывать, но как мне рассказывали — хорошо!

— Машины, литье, план, суровая беспощадность и это? Ничего не понимаю, — откровенно призналась она.

— А тут и понимать не надо, надо чувствовать, — может быть, впервые так резко сказал ей Павел Васильевич.

— Ну, как хочешь называй, но я не чувствую! — раздраженно ответила она и, отвернувшись от него, замолчала, пошла быстрее.

Он тоже молчал.

«И черт меня дернул с осенью этой, — сердясь на себя, думал Павел Васильевич. — Как хорошо все было, и на́ тебе. Но неужели это так неприятно? Наверное, она сегодня просто не в духе. Ну ничего, со всеми бывает…»

— Знаешь что, Наденька, давай пройдем здесь двором. Ближе, и мне