тоже вышла сюда. Никто меня не видит там. Старуха стала. А бывало!.. Поклонялись. Пресмыкались… Старуха вот стала… Прощай, жизнь…

— Ну что вы, Лидия Григорьевна… — смущенно проговорил Павел Васильевич. — Да вы еще… Вы еще красавица…

— Нет, брат, нет. Старуха. А помню, бывало, всё отдавали за одну мою улыбку! Теперь не то. Ну и наплевать, и всё равно. А Надя у меня — царица, богиня. Берите ее, Павел Васильевич, и живите.

— Что вы, Лидия Григорьевна, — смешался он.

— Я говорю прямо. Я уже пожила и знаю, что к чему. Все эти смущенья, томленья, вздохи. Я всё это слышала часто. Не смущайтесь, Павел Васильевич, вы мужчина. Этот Воловиков сказал, что вы не то, что Надя ищет. Глупости. И не обращайте на это внимания. Вы мужчина, а всякие разные вздыхатели — бабы. Зачем же нам баба, если мы сами бабы? Нам и так трудно жить, что мы бабы. А он — баба, и завидует, и завидует, и злится. Дурак…

— Ну, что вы, Лидия Григорьевна, да честное слово… я люблю… Надю, конечно… — пытался заговорить Павел Васильевич.

— Ну и хорошо. И живите, — перебила она. — А Воловикова вы хорошо отделали. А то он и глядел на нас свысока. Поздороваешься — он кивнет. А, бывало, забегал, лебезил, пока муж жив был. А потом решил, что мы ничто. Как это говорится, а…

— Где была вода, там зальется.

— Вот, вот. Зальется. Теперь он увидел. Забегал. Заюлил. А вы молодец. Я рада! Я довольна! Я давно ждала показать ему!

— Лидия Григорьевна, — теряясь все больше, снова пытался вставить он слово.

Но она опять перебила.

— И если говорят, что вы ей не пара — не слушайте. Подумаешь, двенадцать лет. Чепуха. Надо подготовить материальные условия для семьи, а потом и жениться. Серьезно надо смотреть. Неужели девушка с первых же дней замужества должна думать о ложках, плошках? Нет. Женщине нужен комфорт, уют, обеспеченность. Женщина — как кошка, ей нужен теплый хороший угол. Тогда она замурлыкает. А Надя — ребенок. Она любит, и всё. А мы люди взрослые с вами и говорим о жизни. Вот и всё… Я довольна. Я рада, Павел Васильевич…

Она покачнулась. Павел Васильевич поддержал ее.

— А знаете, мне кажется, что всё дороже бывает, когда сам наживаешь, своим трудом, — возразил он. — Пусть бедней, пусть совсем бедно будет, но чтобы дружно…

— Конечно, конечно. Кто говорит, кто говорит, — согласилась она, видно спохватившись. — Да что же вы стоите тут один? Я Надю сейчас пошлю, — переменила она разговор.

— Нет, нет, — возразил он. — Зачем посылать. Посылать не надо. Пусть будет, где ей хочется…

— А почем вы знаете, где ей хочется? Да ей не вырваться от них, а вы бросили ее. Хорош тоже.

«Верно ведь, — подумал он. — Бросил ее одну и еще обижаюсь на нее».

— Простите, Лидия Григорьевна, я пойду в комнату, — сказал он.

— Иди. Конечно, иди, — обрадовалась она, перейдя вдруг на «ты». — А я — к себе. Лягу. Голова что-то болит.

Она ушла во вторую комнату, а Павел Васильевич пошел к гостям. В приоткрытую дверь он увидел, что стол сдвинут в сторону и все толкутся парами по комнате. Именно толкутся, а не танцуют. Радиола играла какой-то визгливый танец. Надя танцевала с Левой. Она улыбалась.

Пластинка как раз кончилась, танец остановился. Надя села на диван и сейчас же двое парней в модных рубашках подсели к ней.

Они наперебой приглашали ее танцевать, ершились и спорили. А Надя смеялась. Она была довольна, оживлена, радостна — Павел Васильевич видел это по ее лицу. Он повернулся и вышел.

Лестница была не освещена. Он осторожно спускался по ней, обиженный, сердитый, недовольный. Уже в дверях услышал Надин голос: «Павел Васильевич! Паша!» и злой крик матери: «Беги, дура!» Но не остановился.

Надя вышла где-то другим ходом и неожиданно оказалась впереди. Она шла легко и плавно, и ветер кидал на ее спине тугие косы. Пройдя немного, она повернулась и увидела его на освещенной улице.

— Чего же это ты? — сказала обиженно и, вдруг улыбнувшись, такими милыми ему и желанными руками быстро и ловко поправила ворот его рубашки.

— Надя! — взяв ее руки, только и мог сказать он. — Надя… — И прижал к себе ее голову. Ничто не могло бы сказать ему больше этого простого доверчивого жеста и не могло быть для него ничего дороже.

На другой вечер снова были вместе, а через два месяца он сказал матери:

— Думаю жениться, мама.

— С богом, сынок. Была бы тебе хороша, а мне и лучше ее не будет.

* * *

Первые месяцы семейной жизни были для Павла Васильевича сплошным праздником. Он ласкал, нежил, баловал свою молодую жену. Но два случая за это казавшееся ему бесконечно счастливым время были неприятны. И хотя внешних изменений в их отношениях не произошло, где-то в глубине души, так далеко, что и сам он не замечал этого и, думалось, забыл вовсе, осталось ощущение обиды на жену. И обиды не мимолетной, обычной, житейской, обиды случая, а какой-то другой — цепкой, хотя, может, на первый взгляд, и не такой уж значительной. Но общее ощущение радости и счастья было так велико, что покрыло все, и он, казалось, забыл эти происшествия на другой же день.

А случилось вот что. В один из субботних осенних вечеров они пошли в кино. Солнце уже сошло к горизонту и вот-вот собиралось спрятаться совсем, но оно славно, по-летнему поработало за день, и было на редкость для этого времени тепло. Надя надела летнее платье, Павел Васильевич — легкий костюм. Они вышли пораньше и не торопились. Прошитые двумя нитями желтеющих деревцев улицы поселка были немноголюдны. Из открытых окон слышалась музыка, сливавшаяся в общий звук восторга и любви. Покой стоял над землей…

— Когда я был еще вот такой, — говорил Павел Васильевич, с улыбкой показав рукой, велик ли был он тогда, — лет девяти, наверное, не больше — однажды и спроси у деда: «А отчего это говорят — осень золотая?» Погляди, Наденька, красиво ведь, правда?

— Я не люблю увяданья, — глядя куда-то вперед и, видно, думая совсем о другом, ответила она.

— Ну, ты не права, — убежденно сказал Павел Васильевич. — И не говори, не говори, — остановил он ее, видя, что она хотела возразить. — В природе увяданья нет, это люди для грусти выдумали. В природе есть жизненные периоды, и каждый хорош по-своему. Но слушай дальше. Ты меня слушаешь? — видя, что она заинтересована другим, спросил он.

— Говори, конечно, слушаю, — успокоила она, но лицо ее говорило другое. На нем выражалась скрытая усмешка,