– Ты проснулась, аги! – радостно воскликнул он, широко улыбнувшись.

Она отвела взгляд, чувствуя, как запекло щёки. Смотреть на него было неловко, а не разглядывать – невозможно.

Будто почуяв её смущение,воевода быстро натянул рубаху.

– Да, утомилась я вчера. Сегодня мне гораздо лучше, – Таскув села.

– Да и Смилану сегодня полегчало. – Хозяйка полила ему на руки из кувшина, воевода ополоснул их и умылся. – Очень полегчало. Прям чудеса!

Будто в подтверждение его слов, вошел и Смилан с огромным ведром воды. Вот уж хозяйке подмога за приют. Видно, муж-то на промысле.

Поставив ношу у печи, Смилан тут же направился к Таскув, а на предупреждающий взгляд отца и внимания не обратил. Хозяйка зачем-то поманила воеводу за собой, лопоча просьбу подсобить ей во дворе. Тот скривился, но отказывать невежливо. Бросив последний уничтожающий взгляд в спину сына, он вышел.

– Спасибо, пташка, – Смилан сел рядом. Таскув невольно отодвинулась, коротко подняв на него глаза. Воин вздохнул тихо. – Чураешься меня, будто провинился в чём перед тобой. Но всё равно спасибо. Не увидел бы я нынче утра, если бы не твои умения.

Таскув потупила взор в земляной пол избы.

– Так как бы я тебя без лечения оставила? Дай посмотрю рану-то. А то ты вон уж и тяжести таскать принялся, – проворчала она.

Смилан скинул кожух и рубаху, повернулся к ней боком. Таскув, склонившись, осмотрела уже почти зажившую рану. Как будто не ночь прошла, а пара седмиц. Значит, правильно она все ниточки вместе связала, вон как ладно срастается.

– Не серчай, аги, но мы с отцом спутниц твоих домой отправили. Скверных дел они натворили. Хватит уж. Из деревни остяков теперь женщину возьмём, которая лучше всего наш язык понимает.

Таскув резко выпрямилась – Смилан и хотел было руку убрать, но всё ж приобнял её на миг. Только и скользнула его ладонь по спине. Кто бы со стороны посмотрел, и не заметил бы ничего. А у Таскув поджилки дрогнули, как близко лицом к лицу они оказались. И взгляд невольно упёрся в оберег, что лежал на его груди, надетый на шею вместе с витым серебряным кольцом, несомкнутым и украшенным на концах маленькими волчьими головами. Как называется оно, припомнить не удалось.

Лукавые искры блеснули в глазах воина, и тут же погасли. Ничего он делать не стал, позволяя Таскув спешно отстраниться.

– Может, так и лучше, – проговорила тихо, и сама засомневалась, что имела в виду.

Смилан вздернул брови, как будто тоже не сразу верно понял, о чём она.

На счастье, вернулся Отомаш.

Гневно оглядел обнажённого до пояса сына, словно тот недоброе чего удумал, но натянул на лицо улыбку:

– Коли все здоровы, так мы дальше ехать можем. Ещё успеем, пока рассвет не отгорел.

Смилан мрачно кивнул, одеваясь.

– А как же те, кто погибли? – нахмурившись, спросила Таскув у воеводы. – Так и бросите их в лесу?

– Отчего же? – тот сложил руки на груди. – Мы всех погибших вместе собрали, укрыли в одной из палаток. Я остяков попросил тела привезти в деревню да погрести, как подобает. А у меня, аги, на то нынче ни людей, ни времени нет. Как ни печально. Своих-то я отправил в погоню за зырянами. Должны языка взять. Теперь уж я того шамана в покое не оставлю. Дай только до Ижеслава добраться. Они ж нам, тати такие, троих человек зарубили. И ваших тоже. Унху вон. И сына Елдана… Килима, кажись. Но и мы их потрепали так, что они ноги еле унесли.

Таскув закрыла лицо руками, чувствуя, как вновь подступают к глазам слёзы и духота сжимает грудь.

– Ты чего, кудесница? – растерянно пробормотал воевода. – Отомстим мы за твоего охотника. Хороший парень был. А стрелок-то какой знатный...

Смилан шикнул на него, и тот смолк. Друг за другом они вышли на улицу. И верно, возьмись утешать, только хуже сделали бы. Мужи, они в утешении не сильны. А из женщин теперь и в плечо уткнуться некому.

И, словно по велению духов, рядом села молчаливая хозяйка избы, обняла и к себе притянула. Отчего-то почудилась в ней не матушка, а Ланки-эква. Та незримо умела касаться её и тем жалеть, не навязчиво, но мудро. Такая же незнакомая, но близкая, как и эта остячка, давшая им кров на эти дни. Таскув вцепилась пальцами в рукава её платья и разрыдалась, давая себе волю.

[1] Пугол-корт (остяк.) – деревня.

Собрались в дорогу и правда скоро. Торопился воевода поутру выехать, чтобы к ночи успеть побольше верст преодолеть. А вот в спутницы Таскув взяли ту самую хозяйку избы – Урнэ. Оказалось, что вовсе не на промысле её муж, а уже несколько зим она вдова. Детей же им боги не послали. В пауле Урнэ считали странной, но зато в ничто её дома не держало – потому и отправилась она в путь легко. Да и к тому же сказала, что проведёт к нужному паулу остяков самой короткой дорогой.

Как отправили домой Эви и Евью, Таскув не видела, но оно и хорошо. Встречаться с ними совсем не хотелось. А там, пока сама вернётся, так, может, и утихнет помалу в душе боль и обида.

Елдану Отомаш тоже предлагал отлежаться у остяков и вернуться в паул. Но тот отказался, сказал, что теперь уж Таскув никак не может оставить, после того, как с зырянами довелось столкнуться и сына потерять. Рвался, конечно, к месту схватки съездить, сам тело хотел забрать, но воевода пригрозил, что ждать его не станут. Охотник поклялся тогда, что на обратном пути обязательно остановится там, где сына его погребут.

Но, несмотря на спешные сборы, тяжесть потерь упала грузом на всех. Никто и словом друг с другом не обмолвился до самого вечера, пока не пришлось устраиваться на первую ночёвку. Место выбрали справное, у мелкого притока Сосьвы на открытом бережку, окружённом густым сосновым бором. Бойкий широкий ручей обдавал прохладой и лёгкой сыростью. Но дышалось зато здесь сладко: после целого дня на пыльной, колдобистой дороге.  Да и на привале не случилось посиделок у костра, скупо распорядился Отомаш о дозоре, да и скрылся в палатке. Таскув вместе с Урнэ убрали остатки вечери и тоже отправились спать.

И нежданно пришел во сне Лунег, верно, такой, каким был до того, как начала его грызть хворь: полный сил и света, присущего носителям шаманского дара. Его можно было бы назвать красивым: высок и белокож по сравнению с другими зырянами, и лицо не такое круглое, как у них. Знать, не обошлось без крови западных людей. Теперь только осталась от него озлобленная тень самого себя.

Во сне Лунег ничего не говорил Таскув, лишь смотрел пристально,и тень заливала его лицо. А с рук, багровых по самые локти, густыми каплями падала кровь. Явственно сжимал запястье шнурок, оставленный им во время обряда. И чем дольше шаман смотрел, тем сильнее он врезался в кожу.

Таскув проснулась, с головы до ног покрытая липким потом, и дыша так, будто много вёрст пробежала без остановок. Она села, обхватив себя за плечи, глядя на узкую полоску рыжего света от костра, что проникал в щель полога. Тело колотило ознобом, знакомая слабость ворочалась где-то в животе. Стуча зубами, Таскув пыталась согреться и сбросить остатки сна. Теперь она была уверена, он связал их не просто так, эта связь губит её, убивает, как Лунега убивает болезнь. Она вцепилась в шнурок, пытаясь содрать его, прекрасно понимая тщетность этого – хоть кисть отрубай. А потом замерла, опустив руки. На губы лезла горькая улыбка: всем она помочь может, а себе – нет.