— Георгий Минаевич!.. — вспылила она. — Вы за кого меня принимаете? Если я сказала — нет, значит, — нет! И уходите, пожалуйста! Не мешайте мне...

Она заложила в пишущую машинку бумагу и принялась перепечатывать документ, испорченный Симочкой.

— Что случилось, брильянтик? — Кахно мягко дотронулся до ее плеча. — Я ничем не могу помочь?

— Не нужно мне никакой помощи, понятно? — зло сверкнула она глазами. — И оставьте меня в покое!..

Бурцев, уходя на заседание партийного комитета, остановился возле ее стола. Она выжидательно поднялась и смотрела в сторону. Даже пудра не могла скрыть темных кругов вокруг ее глаз. Проклиная себя в душе, Бурцев молчал и не находил каких-то простых и необходимых слов, способных разбить ее отчужденность.

— Ну... я пошел... — только и сказал он. — Если будут звонить, переключите, пожалуйста, телефон.

Заседание партийного комитета проходило не совсем так, как ожидал Бурцев. Разговор вышел за рамки частного вопроса о новом проекте и шел скорее о стиле работы всего предприятия. Высказывались коротко, иногда зло, но чувствовалось, что многие ждали этого откровенного разговора. Внешне спокойно держался Таланов, непоколебимо уверенный в своей правоте.

— Существует государственная дисциплина, которой мы все должны подчиняться, — сказал он. — Мы не имеем права сорвать выполнение плана без достаточных к тому оснований. Мы не должны забывать, что от нас в некоторой степени зависит и выполнение плана будущей хлопкоуборочной кампании. Мы не можем допускать в своей работе никакой анархии.

— Вы нас не пугайте этим словом, так? — сорвался Ильяс, сверкнув темными, как нефть, глазами. — Не пугайте, так? Здесь — партийный комитет, коллективный разум, не анархия, так? И по течению, которое создали вы с Гармашевым, мы не пойдем!.. Двадцатый съезд нас учит думать... Думать, так? Думать о пользе государства... О пользе, так?

Муслим постучал ладонью по столу и поднялся.

— Государственная дисциплина — закон, кто спорит, э! — сказал он. — Не об этом говорим, э! Вот — газету читаем, брошюры читаем, видим — написано «на базе высшей техники»... Киваем головой «хай, хай, хоп — хорошо» — делаем по-старому... Это как называется, э?.. Вот — новый проект, вот — база высшей техники... Хороший проект? Товарищи говорят — хороший... Кому видней? Главк далеко, министерство далеко, мы — здесь... Мы должны говорить по-государственному, решать по-государственному... Выпускать продукцию тяп-ляп, пока от нас уйдет, «пока до хозяина дойдет», — по-государственному, э?..

Муслим обвел взглядом присутствующих и сел.

— Давайте о деле говорить, э... — сказал он, подвигав на голове тюбетейку. — Говори, Дмитрий Сергеевич.

— Мы немного отвлеклись... — начал Бурцев. — Мне кажется, следует конкретизировать обстановку. Конечно, если бы станок пришлось делать совершенно заново, мы сказали бы «на безрыбье и рак рыба». Но я совещался с конструкторами, и мы установили, что, опоздав всего на десять — пятнадцать дней, мы сумеем дать новый вариант станка. Переделывать придется лишь часть узлов, а производительность станка возрастет втрое. Из этого и следует исходить... Если бы не один момент — личные материальные потери рабочих и инженерно-технического персонала, не стоило бы и обсуждать этот вопрос. Но этих потерь нам не избежать, в этом Николай Николаевич прав. Такова обстановка, решайте...

Решили обсудить вопрос с рабочими — созвать во вторую смену общее профсоюзное собрание.

Часа в три дня Бурцеву позвонил Савин.

— Сушай, варяг, — сказал он. — Что у тебя стряслось? Я слышал, что ты не дашь мне станка?..

Бурцев стал объяснять.

— Ну, знаем мы эти переделки на ходу!.. — перебил Савин, как только понял, в чем дело. — Либо будет, либо нет... Мне не нужно журавля в небе, ты мне дай синичку, которую я видел. А не дашь — не обессудь, буду жаловаться. Может, у тебя и две головы, а у меня — одна!..

Бурцев задумался. Позиция заказчика осложняла дело. Отступить? Отказаться от ценной технической идеи? Никогда!.. В конце концов, это — не частное дело. Ни его, Бурцева, ни Савина, ни самих авторов. В тот момент, когда они положили чертежи на директорский стол, проект стал принадлежать обществу. Да, теоретически, отвлеченно, это было так... А практически... Что же, вечером увидим... Жаль, что придется опоздать к началу собрания: надо ехать на переговорную станцию.

В шесть часов к нему зашла Вечеслова.

— Я ухожу, Дмитрий Сергеевич, — сказала она негромко. — У меня что-то голова разболелась... Вот передайте, пожалуйста, Кахно фондовое извещение на лес. Он все беспокоился.

— Да-да, пожалуйста... — сказал рассеянно Бурцев, засовывая бумагу в карман. Вечеслова, казалось, чего-то ждала. Но что он мог сказать до разговора с Ольгой? Бурцев терялся. Чувствуя, что говорит глупость, он все же спросил: — Может... возьмете машину — и к врачу?..

— Обойдусь... До свадьбы пройдет... — усмехнулась Вечеслова и, кивнув головой, вышла.

Бурцев с досадой отодвинул кресло и, подойдя к столу, закурил. Небо, с утра затянутое хмурой дымкой, приобрело свинцовый оттенок. Давящая духота вызывала неприятную липкую испарину. Порывами налетал жаркий ветер, закручивая небольшие смерчи мелкой пыли.

«Все-таки ты порядочная размазня, Димка... — думал Бурцев. — Ты не умеешь болтать ногами... И вечно чем-то связан... К шутам!..»

Позже, расхаживая мимо кабинок переговорной станции, он опасался одного: как бы треволненья последних дней не обрушились на Ольгу, словно развернувшаяся пружина. Он совершенно не представлял себе, как и о чем будет говорить с ней. Попытался сосредоточиться, но махнул рукой...

Наконец его вызвали в кабинку. С щемящим беспокойством в сердце он взял трубку и услышал далекий тоненький голосок Ольги. В первое мгновение он отвечал механически, почти не вникая в смысл ее слов.

— Как же ты устроился, Димчик? — спросила она после небольшой паузы.

— Отлично... — ответил Бурцев. — Отлично устроился. Все идет как нельзя лучше...

— Тебе хорошо, да?.. — с какой-то затаенной надеждой в голосе допытывалась Ольга. — Знаешь... Я хочу сказать... Уж лучше сразу!.. Не приеду я, Димчик... Не могу я, не могу!.. — В голосе ее послышались знакомые, по-детски капризные нотки.

Бурцев притих. «Ольга, славная!..» — хотелось ему крикнуть. Он готов был смеяться и в то же время чувствовал себя в чем-то виноватым перед ней.