его худые волосатые руки. Шафигуллин, обратив к окну свое оливково-смуглое девичье лицо, казалось, замечтался о чем-то постороннем. Ильяс глядел на них, по привычке упираясь обеими руками в стол и посверкивая своим золотым зубом.

— Вот, перед директором говорю, так? — нагнулся он вперед. — Если кого поймаю в цеху, у нового станка, уволю! Серьезно говорю, так?.. Будете сидеть и думать... Думать о нашем развитии... Кто не растет, не развивается — мертв!.. А мертвецы — закон! — разлагаются, так?.. Каждую неделю будете докладывать свои соображения...

Для группы выделили специальную комнату. Снесли туда чертежные столы, пантографы, справочники. Не обошлось и без курьезов. Ильяс, не доверявший усидчивости конструкторов, задумал запирать их на замок. Понадобилось специальное вмешательство Бурцева, чтобы охладить его усердие. Порешили на том, что конструкторы будут сами запираться, дабы никто им не мешал. В конструкторском бюро завода, как и предупреждал Таланов, разыгрывались по этому поводу спорадические бури. Нашлись и обиженные, и скептики, считавшие, что Ходжаев и Шафигуллин добрались до легкой жизни. Членов группы окрестили «отцами-пустынниками» и, проходя по коридору мимо запертой двери, наигранно громко шикали друг на друга и ступали на носках. Что и говорить — нагрузка на каждого конструктора увеличилась...

Впрочем, Бурцев относился к группе как к эксперименту. Полезному, но эксперименту, который, может быть, в отдаленном будущем все же принесет пользу. Главной его заботой в эти дни было снабжение, сжимавшее тисками и лихорадившее завод. Годовая заявка на материально-техническое снабжение была уже утверждена в главке, и выскочить из нее, получить что-либо экстренно необходимое представлялось почти невозможным. Оставалось надеяться на Кахно, который бегал, толкал, вырывал.

— Я — явление, порожденное действительностью, — говорил он с мрачным юмором. — Кооперирование — красивая вещь, но — аллаверды! — оно не блюдечко, на котором подносят розовый крем. Разрешите послать толкача на Урал: я интересуюсь фасонным литьем. Если через месяц не получим — будем вне игры.

И Бурцев разрешил. Он поражался энергии этого немолодого, в сущности, человека, внушавшего сотрудникам своего отдела:

— Расставить ноги на ширину плеч и дышать носом, брильянтики мои, хорошо для юной гимнастки, а не для снабженца.

В эти же дни, когда создавалась новая конструкторская группа, у Бурцева произошло первое крупное столкновение с Талановым, который не раз высказывался против затеи Ильяса.

— Я нахожу, что производство должно быть производством, а не экспериментальной лабораторией, — сказал он, заканчивая разговор и поднимаясь с места.

Бурцев тоже встал. Дальше разговаривали, стоя по обе стороны стола.

— Я удивляюсь... — пожал плечами Таланов. — Техника — это трезвый расчет. Техника не терпит телячьих восторгов и прожектерства. А что такое, как не прожектерство, эта самодеятельная группа?

— Скажем — мечта... — неохотно ответил Бурцев. Он уже устал спорить и считал разговор законченным.

— Ах, вот как!.. — покривился Таланов. — Конечно, с позиций такого высокого слова меня можно громить, как рутинера и педанта. Но я не забываю, что я в первую голову производственник!.. И, поверьте мне, Дмитрий Сергеевич, будь у нас не завод, а специальное конструкторское бюро, я, возможно, также согласился бы поэкспериментировать. А пока я хочу работать спокойно, ибо вижу в спокойствии основу ритма. Вынув двух лучших конструкторов из механизма производства, сохраним ли мы ритмичность? Полагаю, что нет... Как бы то ни было, я искренне высказал свои соображения...

— Что ж, жизнь нас рассудит!.. — улыбнулся Бурцев, разведя руками.

— Да, жизнь нас рассудит, — кивнул Таланов и вышел.

Последнее слово осталось за Бурцевым, но полной уверенности в своей правоте он не испытывал. Нельзя было спорить с тем, что в работе группы существовала какая-то неопределенность. Думать о модернизации и улучшении выпускаемой продукции, — не слишком ли общо поставлена задача? Не следовало ли более конкретизировать ее?

Бурцева одолевали сомнения: не поторопился ли, не пошел ли на поводу восторженного Ильяса? Но он мог честно признаться себе, что личные отношения не играли здесь никакой роли. И, в конце концов, когда-то надо же было начать!..

Вошел, отдуваясь, Муслим. Сдвинул досадливо тюбетейку и взглянул на Бурцева.

— Пойдем в литейный цех, — сказал он. — Плохо там, э...

— Что, опять женский вопрос? — улыбнулся Бурцев.

— Женский, э... Выкидыш... — хмуро ответил Муслим. — Говорил этому черту: переводи всех на легкую работу... Не слушал, э!..

— Хорошенькое дело!.. — нахмурился Бурцев. — Почему же она в декретный отпуск не шла?

— Я знаю, э?.. — отмахнулся Муслим. — Может, не срок... А может, ребенка не хотела.

— Ну, пойдем... — неохотно сказал Бурцев. — Придется, значит, и делами литейки заняться... Еще одна проблема...

А каждый день рождал их все новое множество.

И снова мелькали листки настольного календаря, будто ветер их переворачивал...

Наступила середина июня. Близился конец квартала, близился срок сдачи нового станка. Испытания его были назначены на полдень.

Дни летнего солнцестояния в Азии — не пустые слова. Пронзительно-яркие отвесные лучи падали сквозь застекленную крышу на участок сборки. Золотилась пыль, возносясь кверху, — и казалось, что крышу подпирают зыбкие световые колонны. Из вентиляционных труб шел сухой горячий воздух. Если подставить под него лицо, кожа мгновенно высыхала и неприятно обтягивалась.

Станок — еще не окрашенный, со снятыми кожухами, весь какой-то раздетый, — стоял на испытательном стенде, возле которого в безмолвной нервной суматохе возились слесари-сборщики. То и дело кто-либо из них убегал и возвращался. Что-то подкручивал и подтягивал гаечным ключом Ильяс. Взмокшее лицо его было перемазано маслом; нательная сетка, обнажавшая волосатую грудь, прилипла к телу; маслянистые хмельные глаза вряд ли замечали окружающих...

В сторонке, на ящике, сидел Савин. Непривычно молчаливый, он лишь обмахивался платком и взглядывал то на станок, то на Бурцева, который спокойно курил, засунув одну руку в карман.

Наконец, без особого предупреждения, Ильяс включил мотор, и из станка — с интервалом чуть меньше минуты — стали выскакивать звонкие металлические карандашики со специальной насечкой — шпиндели. Гудел мотор... Позвякивали, ударяясь о плиту, карандашики... Станок работал. Все было до обидного буднично и просто. Атмосферы праздничности не получилось. У Бурцева были свои основания не слишком волноваться: не он начинал это дело, не он переболел за него. Но другие? Вот стоит Ильяс и молча смотрит на шевелящуюся кучу шпинделей. Он все