минута откровенности... И в синей полумгле комнаты негромко звучат два голоса. Разматываются клубки рассказов... Разматываются, убегают в прошлое... Изредка в темноте вспыхивают и гаснут огоньки сигарет... Светится синяя ночь... И не нужно огня, когда наступила минута откровенности. Когда хочешь перед другим размотать клубок своей жизни... Негромко, вполголоса...

— Не помню, как прибежала на станцию. Кинулась к коменданту... Что-то кричала о дезертире... Была как сумасшедшая...

Это говорит Эстезия Петровна. Прислушиваясь к себе, временами замолкая. И тогда вспыхивает красный огонек сигареты.

— Проходил какой-то поезд... Села в него... Очутилась в Оренбурге... Стала осаждать военкомат... Там и оставили... Писарем... Как оказалась здесь?.. Начальник мой демобилизовался, уговорил поехать с собой... Он руководил трестом...

— А дальше?

— А дальше — неинтересно... Была жизнь одинокой женщины...

Наступает молчанье... Долгое... Наконец, едва шелохнувшись, Эстезия Петровна говорит:

— Дмитрий Сергеевич... Вы обещали почитать свои стихи...

— Хорошо... — говорит Бурцев и, помедлив, читает:

Я сердце свое на ладонях,

как капельку трепетной ртути,

как солнце в лазури бездонной,

несу — и считаю минуты.

Несу — и боюсь поскользнуться,

боюсь расплескать эту нежность,

боюсь — не смогу улыбнуться

в ответ на улыбки безбрежность.

Прими эту каплю!.. Я близко...

Так близко, что выдох твой тронет...

Прими! — иль на новые брызги

разбей ее взмахом ладони...

Эстезия Петровна долго молчит. Затем спрашивает:

— Это — Ольге?..

— Нет... Никому... Просто томленье духа... — с легкой насмешкой над собой говорит Бурцев. — Никогда ни одной женщине не читал... Вам — первой...

Снова наступает молчанье...

Наконец Бурцев встает. Находит руку Эстезии Петровны... Держит ее — расслабленную, грустную... Тихо целует... И уходит.

Как светящийся циферблат часов, медленно кружится звездное небо...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда человек после длительного ожидания окажется в воде, ему остается энергичнее работать руками и ногами, да так держать голову, чтоб не захлестнуло волной. В сходном положении находился Бурцев. Время, тянувшееся с того самого дня, как он согласился занять новый пост, нескончаемо медленно, вдруг обрело рабочий ускоренный ритм. И дни полетели, будто ветер листал календарные странички...

Бодро взбегая через две ступеньки по гулкой бетонированной лестнице с железными поручнями, Бурцев знал, что передышки уже не будет до самого вечера.

Первой к нему входила Вечеслова — с неизменной кожаной папкой и неизменно подтянутая. Установившиеся между ними неопределенно-интимные отношения оставались дома, там, в ее комнате, где висела картина Ренуара. Пожалуй, Вечеслова держалась с еще большей деловитой официальностью, чем прежде, выкладывая перед Бурцевым служебную корреспонденцию и бумаги на подпись. И каждый раз Бурцев бывал неприятно озадачен столь резкими — на службе и дома — переменами. Но в те редкие минуты, которые выпадали среди дня, когда они оставались наедине и не бывали заняты, Бурцев с радостью ловил в ее карих блестящих глазах что-то тревожно-выжидательное. Казалось, в них остался звездный свет памятной ночи — и нет-нет да вспыхивал в самой глубине янтарными точками.

Нет, мира в его душе не было...

Тотчас же после ухода Вечесловой начинался, наваливался рабочий день. Очередные планерки, прием посетителей, телефонная трескотня... Письменная, телеграфная и телефонная ругань с различными организациями, задерживающими материально-техническое снабжение... Разбор финансовых неурядиц и посещение цехов... Этот жесткий ритм повседневной текучки, пусть даже в нем не было места для лирики, пришелся бы Бурцеву по душе: он любил деятельную жизнь, когда мысль кипит и мускулы играют, когда быстрее бьется сердце и быстрее бежит кровь. Но то, что это была именно текучка — властная, засасывающая, — начало тревожить Бурцева. Она, эта текучка, не давала сосредоточиться на тех мыслях, которые во множестве рождались в течение дня. Случалось, что мелькнет, вильнет хвостом, как мышь, интересное соображение — и тут же затеряется среди десятка других неотложных вопросов.

Но были мысли, к которым Бурцев возвращался все чаще. Например, не проходило дня без стычки между отделом главного конструктора и технологическим отделом.

Приходил Ильяс, резко откидывал рукой короткие черные волосы и, опершись обеими ладонями о стол, начинал крыть технологов.

— Они мне всю конструкцию испортили!.. В корне испортили, так? — горячился он, и сквозь темные губы разбойничье посверкивала золотая коронка. — Только о себе думают, как бы им легче технологию разработать!.. А все остальное — пусть волки кушают, так?

Приходил тихий, меланхоличный Кудашев — главный технолог — и многословно жаловался на конструкторов.

— Помилуйте, Дмитрий Сергеевич... — говорил он, плаксиво кривя рот. — Доколе же это будет продолжаться? Сагатов-младший буйствует, а между тем его молодцы совершенно же не считаются с нами!.. Надо же учитывать возможности нашего оборудования, чтобы создать наиболее рациональную технологию... Они навертят кренделей, а мы — не смей и маковки тронуть или — не дай бог! — внести изменение в конструкцию... Так же не бывает!..

«Почему, — раздумывал Бурцев, — эти два отдела, казалось бы самой логикой производства — что делать и как делать — призванные быть вместе, оказались повсюду разделенными? Не потому ли, что те и другие специалисты обучаются на различных факультетах, а порой — и в отдельных вузах? Но разве из этого следует, что их надо разлучать на производстве?»

Пока что это были несколько отвлеченные, еще никому не высказанные соображения. Бурцев знал, какое множество возражений он встретил бы, выскажи эти мысли, и какое сопротивление инерции встретил бы, задумай претворять их в жизнь. Но он все более укреплялся в убеждении, что подобная реорганизация была бы полезной.

Текучка съедала день, текучка заглушала мысли, но захлестнуть их полностью не могла. Порою Бурцева охватывало то чувство собранности, которое он испытывал в военном училище перед выходом на марш. В последний раз подогнано снаряжение, проверено оружие. Остается потопать ногами, плотнее примяв портянки, и — в путь!.. Дорога предстояла длинная, но первые шаги уже были сделаны. Перспективно-техническая группа была создана: Ильяс добился своего.

Ходжаев, какой-то костистый, с длинным хрящеватым носом, сидел, выгнув худую спину. Сквозь шелковую красную рубашку с короткими рукавами выпирали позвонки. На столе лежали