слишком полный; небольшой тонкий нос, какие-то детские голубые глаза, красиво изогнутые брови, пробивающиеся усики, пепельно-белокурые волосы, ниспадающие на лоб по моде того времени (1813 год)… А сын этого молодого человека — уже старик с седыми волосами!»

Лето 1881 года Тургенев провел целиком в Спасском-Лутовинове. Свидетелем его последних дней на родине был поэт Я. П. Полонский, живший с семьей по приглашению хозяина в усадьбе. Он оставил подробные воспоминания и сделал ряд этюдов. Вот отрывок из мемуарного очерка Полонского:

«В хорошие, ясные дни, утром, я уходил куда-нибудь с палитрой и мольбертом, а Тургенев и семья моя блуждали по саду. Иногда и вечером после обеда Тургенев не отставал от нас. Сад наводил его на множество воспоминаний. То припоминал о какой-то театральной сцене, еще при жизни отца его сколоченной под деревьями, где в дни его детства разыгрывались разные пьесы, несомненно на французском языке, и где собирались гости; смутно помнил он, как горели плошки, как мелькали разноцветные фонарики и как звучала доморощенная музыка. То указывал мне на то место, по которому крался он на свое первое свиданье, в темную-претемную ночь, и подробно, мастерски рассказывал, как он перелезал через канавы, как падал в крапиву, как дрожал как в лихорадке и по меже — „вон по той меже“ — пробирался в темную, пустую хату. И это было недалеко от той плотины, где дворовые и мужики, после смерти старика Лутовинова, не раз видели, как прогуливается и охает по ночам тень его»[95].

В Спасском-Лутовинове этим летом было много гостей: Д. В. Григорович, знаменитая актриса М. Г. Савина, композитор С. И. Танеев. Григорович с восторгом вспоминал старые дни, посещение друга в «деревенском уединении», постановку «Школы гостеприимства». С Савиной у Тургенева уже несколько лет протекал своеобразный «роман в письмах». Но главным событием был приезд Л. Н. Толстого. Взаимоотношения двух великих писателей с самого начала были сложными; дело даже доходило до полного разрыва. Но оба много пережили и на многое стали смотреть по-другому. Толстой первым сделал шаг к примирению. Полонский вспоминает: «Лета не только наружно, но и нравственно значительно изменили графа. Я никогда в молодые годы, не видал его таким мягким, внимательным и добрым и, что всего непостижнее, уступчивым. Все время, пока он был в Спасском, я не слыхал ни разу, чтоб он спорил. Если он с кем-нибудь и не соглашался — он молчал, как бы из снисхожденья. Так опроститься, как граф, можно не иначе, как много переживши, много передумавши. Я видел его как бы перерожденным, проникнутым иною верою, иною любовью»[96].

21 августа Тургенев покинул Спасское-Лутовиново; похоже, он знал, что больше никогда не увидит родительского гнезда.

Следующим летом Полонские жили в Спасском-Лутовинове уже одни. Домашним учителем в семье был Евгений Гаршин, брат молодого, но уже знаменитого писателя Всеволода Гаршина. Сам Всеволод Гаршин тоже вскоре приехал, прожил до осени и написал здесь большой рассказ «Из воспоминаний рядового Иванова».

Тургенев умер 3 сентября 1883 года в Буживале под Парижем. Его наследники не особенно интересовались Спасским-Лутовиновым. Усадьба окончательно опустела. Главный дом не пережил первой русской революции. Он сгорел в 1906 году. К счастью, мемориальные вещи были своевременно вывезены в Орел. Только через семьдесят лет (в 1976 году) главный дом был восстановлен. Ныне его обстановка воспроизводит ту, какая была во время последнего лета Тургенева на родине в 1881 году.

Помещик Фет

Более своеобразной фигуры, чем Фет, в русской поэзии, пожалуй, не найти. Про него никак не скажешь, что «жизнь и поэзия одно». Недаром Л. Н. Толстой поражался, откуда у добродушного дородного офицера, внешне погруженного исключительно в житейское, как будто «сверхчеловеческая лирическая дерзость», ставившая его вровень с великими поэтами. Подчас Л. Н. Толстой искренне полагал, что только Фет может понять его духовные метания. Он писал Фету: «Вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых, и который в личном общении дает мне тот другой хлеб, которым кроме единого будет сыт человек» (7 ноября 1866 года)[97]. Это было время, когда они оба с головой погрузились в сельское хозяйство и проявили себя деловитыми и энергичными помещиками, каких в пореформенную пору насчитывалось буквально единицами.

У Фета были и личные причины для того, чтобы «осесть на землю». Ему необходимо было обрести устойчивый «социальный статус». Долгие годы Фета угнетало неясность его происхождения. Он появился на свет до того, как его отец Шеншин обвенчался по православному обряду с матерью — немкой и лютеранкой. Шеншин похитил молодую жену у мелкого чиновника из города Дармштадта Иоганна Фета. Их брак был оформлен в лоне протестантской церкви, которого в Российской империи не признавали; требовалось повторное венчание, а ему должны были предшествовать длительная бюрократическая процедура и подтверждение развода. Младенец родился за несколько дней до официального расторжения уже по российскому законодательству предыдущего брака матери. Формально он должен был носить немецкую фамилию ее первого мужа. В сословном государстве, каковым была николаевская Россия, это представлялось лучшим, чем числиться незаконнорожденным. Однако поэт всю жизнь считал себя русским столбовым дворянином Шеншиным. Он прилагал бесконечные усилия для того, чтобы обрести положение в обществе, которое считал своим законным. Это ему удалось только под конец жизни, когда он стал и знаменитым литератором, и состоятельным землевладельцем, и даже камергером.

Второй причиной была бедность. В молодости Фет постоянно нуждался в деньгах. Обрести благосостояние стало одной из целей его жизни. Здесь он близок со своим антиподом в поэзии Некрасовым. Но если последний стремился (и преуспел) разбогатеть на поприще журналистики, то Фет встал на, казалось бы, более верную дорогу современного деревенского капиталиста.

К началу пореформенной эпохи Фет уже был известным поэтом с твердым положением в литературных кругах. Но в неустойчивое переходное время его решение «прогнать музу взашей» особенно никого не удивило. В конце 1850-х годов мысль о покупке имения стала по-настоящему преследовать Фета. Но с самого начала он «знал, что ему нужно». Позднее он писал: «Я искал непременно незаселенной земли, хотя с небольшим леском, рекой, если можно, и готовою усадьбой, не стесняясь губернией, лишь бы не слишком далеко от моей родины Мценска»[98]. На своей земле Фет хотел быть полным хозяином; его credo можно сформулировать следующими словами: «всё мое должно быть действительно моим». Этому