живым домой вернуться, а не полудохлым.

Мое настроение – американская горка, на которой нет подъема. Только спуск градусов под девяносто.

Глядя на парк перед собой, усиленно дышу через нос, понимая, что сам я домой вернуться не могу. Если бы я хотел там находиться, меня бы здесь не было в десять утра субботы.

Переворачиваю запястье и смотрю на часы.

Начало одиннадцатого.

Мои дни не тянутся. Они летят и слишком быстро, но я выждал достаточно долго, чтобы все вокруг стало казаться кривым и раздражающим. Мои потребности перевернулись самым, блять, элементарным образом, выпятив наружу то, что три года сидело на подкорке, но не сверлило нутро так, как сейчас. Не давая жрать, спать и функционировать в каком-то привычном режиме.

Еще пацаном я приучил себя к тому, что не стоит бороться с тем, чего не можешь изменить, и сейчас не собираюсь этого делать. Я ничего не могу изменить. У меня нет машины времени, но если бы она была, я бы с удовольствием отмотал на пять лет назад, чтобы понять, был ли шанс у меня и моей любимой жены не оказаться в том дерьме, в котором мы оказались.

Моя потребность в ней больше, чем я мог себе представить. Больше, чем позволял себе представить за три прошедших года. Больше, чем я и так знал. Я ступил на эту тропу и не смогу свернуть, пока не пройду по ней до конца. Каким он будет, я не знаю, но это нихрена не меняет, я все равно не смогу свернуть и не буду пытаться. Только не в этот раз.

– Я уезжаю, – говорю Сане, не дожидаясь его ответа.

– Спасибо, что предупредил, – слышу его ворчание.

Серый дневной свет – отличное оформление моего супердерьмового утра.

Я не привык, чтобы люди от меня шарахались, но именно это происходит, когда обгоняю пару подростков на выходе из парка.

Дойдя до машины, выезжаю с парковки, не прогреваясь и не пристегиваясь. Под термобельем я разогрет достаточно, чтобы на холод можно было забить. Больше всего на свете я не хочу опоздать, иначе мне придется провести эти выходные с колом в заднице. Я знаю, что у нее не так много вариантов с кем провести выходные за городом, и я не уверен в том, что не натворю какой-нибудь херни.

Двор Олиной многоэтажки забит машинами абсолютно всегда, поэтому даже не пытаюсь искать себе место. Паркуюсь на задней стоянке и трусцой направляюсь к подъезду, успевая схватить дверную ручку за секунду до того, как она закроется за каким-то мужиком.

Я никогда не был внутри. Квартира досталась моей бывшей жене от родителей, большую часть нашей совместной жизни там жила ее бабушка.

Мой попутчик в лифте смотрит достаточно внимательно, чтобы я мог понять – меня узнали.

Выйдя на шестом, не с первого раза нахожу квартиру, которая мне нужна, потому что сворачиваю не в ту сторону, но когда нахожу, вижу, что дверь приоткрыта, что не совсем, твою мать, нормально, учитывая то, что все люди совсем не братья.

На входе коридор со шкафом и круглым зеркалом, которое заполняется моим отражением. Здесь не тесно, но просторной эту жилплощадь тоже не назовешь.

Осматриваюсь, прикрывая за собой дверь. На тумбочке лежит женская шуба какого-то ядовито-фиолетового цвета. Пахнет духами. Я совершенно незваный гость, но голос сына где-то в квартире быстро избавляет от угрызений совести. Изучаю детали вокруг себя, включая узоры на обоях и потолочную подсветку. Я знаю, что в коридоре совсем недавно был ремонт, и все здесь новое.

– Камень… ножницы… бумага…

Тихий женский смех сопровождает слова Мишани.

Шипы кроссовок клацают по полу, напоминая о том, что нужно разуться. Сбросив кроссовки, иду на звуки приглушенных голосов, которые приводят на кухню.

В компании форматной блондинки, которую я уже видел раньше, Миша сидит за столом, очевидно, находясь в процессе обеда. В его левой руке ложка, в правой кусок хлеба, на столе перед ним тарелка супа. На щуплых плечах майка без рукавов, на ногах пижамные штаны.

– Пап! – слетает со стула, когда видит меня в дверном проеме.

Блондинка, кажется, Маша, выгибает брови в ироничном удивлении. Осматривает беговые лосины под спортивными шортами, в которые я одет.

– В здоровом теле здоровый дух? – замечает с усмешкой.

– Где Оля? – спрашиваю, не расположенный к дружеским беседам.

– Собирает вещи, – отвечает она.

– Я собрал лего! – Мишаня дергает меня за куртку, почти выпрыгивая из пижамы. – Пошли, покажу!

Треплю его волосы, опустив глаза.

– Мне нужно поговорить с мамой.

– Мам! – орет сын, вылетая из кухни.

Его пятки топочут по полу, и я трогаюсь следом.

Толкнув дверь комнаты дальше по коридору, врывается в нее ураганом. Это детская, и когда я захожу следом, вижу Олю перед открытым шкафом с одеждой сына в руках.

– Папа пришел, – объявляет он, с разбега запрыгивая на свою кровать.

Я смотрю на его мать, остановившись в дверях. В ее глаза, которые выглядят удивленными всего секунду. Осматривают меня с головы до ног. Врезаются в мои. Ее глаза серые, но я никогда не считал их обычными. Я никогда не считал обычной ее саму. И если я не ревновал, то только потому, что знал – она принадлежит мне.

На ней узкие джинсы и футболка. Волосы собраны в хвост на макушке.

Если я не смогу дотронуться до нее снова, буду охуенно несчастен.

– Надо поговорить… – не отрываю глаз от ее лица.

Облизнув губы, она смотрит на Мишу. Смотрит на меня. Я вижу напряжение в ее теле. Мы оба знаем, как его снять. Это всегда получалось у нас на пятерку, но никогда в жизни она так не сопротивлялась этому, как теперь.

– Мишань, – ее голос немного хриплый. – Ты поел?

– Не хочу…

– Иди доешь, – велю сыну. – Потом покажешь мне лего.

– Ладно.

Скатившись с кровати, он испаряется из комнаты, и я прикрываю за ним дверь.

Я потный, и дико хочу в душ. Если мой врач узнает о сегодняшнем забеге, не погладит по головке. Скорее всего, он бы захотел дать мне по башке кирпичом, но это лучше, чем таскать в теле напряжение, от которого оно, твою мать, вибрирует.

Оля сверлит меня глазами, не издавая ни звука и не двигаясь с места. Я вижу следы усталости на ее лице. Легкие тени под глазами и бледность на щеках. Чем больше я смотрю, тем сильнее мне хочется до нее дотронуться. Теперь я знаю наверняка, что она тоже этого хочет.

– Мы не закончили разговор, – говорю ей. – Мы можем