в прошлом году, не смогли. Старожилы Шурик и Володька поехали, Иван попал с ними в корпус старших отрядов. С ними стали работать совсем новые девушки, к которым надо было привыкать.

Одна из них, Катя, по жизни играла роль возвышенной и утончённой особы. Все эти возгласы из серии «Ах, театр. Ах, искусство» раздражали Ивана. Её глупая чрезмерная восторженность была фальшивой. Демонстрация утончённости чувств была смешной. Она проникновенно говорила: «Мы отдыхали в Феодосии и не могли не посетить музей Айвазовского. Так замечательно!» Или ещё: «На картинах Шишкина такая удивительная прорисовка мельчайших деталей, просто чудо».

Когда же Иван спросил её: «Почему у Шишкина только на одной картине изображены животные, а на остальных голые пейзажи», она удивилась и после раздумий ответила, что, вероятно, только там они уместны. Раньше Иван и сам не знал, что медведей в сосновом лесу на картине Шишкина нарисовал Константин Савицкий, но об этом ему рассказала Люба. Эти и многие другие детали из мира живописи он узнал от Любы, которая говорила ему о них без ненужного пафоса, как говорят знающие люди, а не те, кто пускает пыль в глаза. Не меньшие знания Люба проявляла в области театрального искусства и современной эстрады. Он невольно сравнивал знания и манеру держать себя Любы и глупой Екатерины — сравнение было явно не в пользу последней.

К тому же в самом начале смены к Кате наладились ходить её подружки, работающие вожатыми в другом корпусе. Они не просто ходили по нескольку раз в день, они ещё и приставали с вопросами к нему, Шурику и Володьке о том, что и как надо делать с детьми.

Иван, помня свои прошлогодние трудности, делился с «гостями» чем мог. Но потом это стало его настораживать — он заметил в их поведении фальшь. Они иногда спрашивали одно и то же, наверное забывая об этом, а к советам не прислушивались. В их вопросах и глазах он увидел не интерес к работе, а интерес к мужской части коллектива. Такой плохо спрятанный интерес вызывал у него внутреннюю усмешку. Он отвечал на вопросы, но уже с еле заметной улыбкой.

Обеим подружкам шёл 26-й год. Одна из них, Вика, была за главную. Другая, Марина, вела себя потише. У Вики в ранней молодости случилась любовь, но мальчик быстро сбежал. Потом появился ещё мальчик, ещё мальчик, а потом — аборт. Мама тогда кричала, кричала и сказала: «Дура, у них у всех одно на уме!» Для усиления аргументации она сказала даже более ёмко: «Ду-у-у-р-р-ра…» с ударением на последнем слоге, но не помогло. Не помогло потому, что у Вики хватило смелости себе признаться, что только «это одно» и у неё самой было на уме. Но годы шли, и бесшабашная свобода стала страшить, грозя перерасти в «никому-ненужность». Она решила, что пора замуж, тут подвернулся лагерь, и она поехала, захватив с собой Марину, с которой они дружно сходились в том, что все мужики — сволочи. По недалёкости ума они не понимали, что, давая такую характеристику мужчинам, они дают убийственную характеристику прежде всего себе. Рядом с настоящими женщинами сволочи задержаться не могут, а вокруг Вики и Марины только такие и крутились.

Многолетняя лёгкая доступность отразилась на их манере общения — она была развязная, но они считали её просто лишённой бабушкиных предрассудков. Марина, менее разговорчивая, изображала из себя женщину-загадку. Иван про обеих ничего не знал, да и знать не хотел, а «загадочная» улыбка Марины оказывала на него тошнотворное действие.

Вскоре случилось событие, после которого их как ветром сдуло. В середине смены в гости в лагерь приехали Люба и Анюта. Сергей Сергеевич никогда не препятствовал приезду старых вожатых, был рад их видеть и кормил в столовой. Увидев их и поговорив с ними, Иван загрустил.

Когда они собрались уезжать, Иван пошёл провожать их до ворот и шёл молча. Любе и Анюте тоже было тоскливо оттого, что не смогли в этом году поехать в лагерь. Любе, кроме того, было грустно видеть рядом с Иваном красивых женщин, и она, не отдавая себе отчёта в истинной цели своих слов, сказала: «Какие у вас в корпусе девушки красивые ходят». Она не их хвалила, она просто хотела узнать о них мнение Ивана. Если бы Иван стал уверять Любу и Анюту, что это не так и что Люба с Анютой лучше, они бы восприняли это как пустой комплимент. Но Иван ответил то, что думал, и ответил с раздражением и досадой: «Да что нам с Володькой до их красоты, они для нас чужие, нам хочется, чтобы на их месте были вы».

Это было так неожиданно и искренне, что они не знали, что ответить. Он произнёс не дежурный комплимент, не придуманные слова, а слова, шедшие от сердца. Вернулся он в корпус расстроенным, и первыми, кого он увидел, были пришлые Катины подружки. Он не стал с ними общаться, а, когда они ушли, он уже не мог сдержаться и наговорил Кате грубостей — но не лично в её адрес, а в адрес её подружек. Он не стал говорить о своих подозрениях относительно истинных целей хождения подружек, но накричал, что не понимает, почему они сюда таскаются и торчат здесь по часу, будто у них в своих отрядах нет своих забот.

Катя, конечно, не могла не рассказать всё своим подружкам и в тот же день. После этого они перестали бесцельно ходить в корпус. Через несколько дней Иван пришёл к выводу, что зря он сорвался и что ничего плохого девушки не делали. Да, красавицы были глуповаты, но он вспомнил слова Лены, однажды переданные ему Надей, о том, что девушкам без общественной работы никак нельзя. Иван пожалел, что сорвал их «общественную работу» по расширению круга своих знакомств.

И главное, что он понял — родные лица Любы и Анюты спровоцировали этот срыв. Когда они прощались у ворот, они договорились о непременном возвращении на Карадаг. Люба взяла на себя опрос желающих, возможные сроки в сентябре и билеты.

Глава 56

Иван работал на первом отряде. Катились лагерные будни, однообразные и одновременно непохожие день на день. Они отличались от рабочих дней на предприятии одним существенным моментом: здесь не было свободного времени и выходных, а каждая твоя минута была нужна детям. Если на предприятии Ивану можно было несколько часов ничего не делать, его могли послать на месяц на стройку или в