который находится в глубоком прошлом. Этот поток несет на себе историю, в которой участвуем не одни мы. То, что нас связывает, касается не только тебя и меня.

– Не понимаю, кого еще это могло бы затрагивать. Что тебе надо? Говори, только короче, мне пора на молитву.

– Я уезжаю во Францию. На войну.

– Ну и что? Это твой путь, а не мой.

– Мы ждем ребенка.

Ошеломленный, я не знал, что сказать, и через несколько секунд мой брат заговорил снова:

– У нас с Мосаной будет ребенок. Я хочу поселить их у надежного человека до тех пор, пока не вернусь. Мы с тобой не очень-то дружили. Возможно, мы недолюбливали друг друга. Но если есть кто-то, кому я могу доверить свой самый важный секрет, зная, что он его сохранит, то это ты.

– Ты лицемер, Асан Кумах.

– Можешь так думать, если тебе хочется. Но скажи: ты сможешь позаботиться о Мосане и моем ребенке во время моего отсутствия?

– Что ты лицемер, я знал всегда, но ты еще и безответственный человек. Как ты можешь ехать сражаться за Францию, оставив здесь жену и ребенка?

– Я буду сражаться и за этого ребенка тоже. Не только за Францию. Сражаться за Францию – это сражаться за то, чтобы он рос в мирное время.

– Не уверяй меня, будто собираешься сражаться за него. Ты никогда ни за кого не сражался. Все, что важно для тебя, это твоя собственная персона, ты хочешь, чтобы французы считали тебя своим. Так что не придумывай себе оправданий: признайся, что Франция для тебя значит больше, чем твой ребенок. Имей мужество это сказать. Неужели она поверила твоим басням? А, Мосана? Я сейчас с тобой говорю. Неужели ты ему веришь, когда он говорит, что едет сражаться за будущее вашего ребенка? Он лжет! И ты его отпустишь?

– Я не лгу.

– Он вас бросает.

– Я их не бросаю.

– Дай Мосане сказать!

– Это я пришел к тебе.

– Она тоже здесь, и это она носит твоего ребенка.

– Пойдем, Асан, – сказала Мосана. – Я тебе говорила.

В ее голосе слышалась большая слабость. Я не узнавал Мосану. Когда в эти последние месяцы я думал о ней, глубокая, глухая ярость сжигала мне сердце и пожирала меня. С тех пор как она уехала, я мечтал, чтобы в один прекрасный день я смог дать ей почувствовать всю мою ненависть, все отвращение, которое она мне внушала, и все неистовство, в которое переродилась печаль от ее утраты. И вот этот день настал. Мосана была здесь, передо мной. Но когда я услышал ее голос, такой слабый, такой покорный, то ощутил не гнев, а необъяснимую жалость.

– Хотя бы раз в жизни подумай о других, Асан Кумах, – сказал я. – Подумай о жизни своего ребенка.

– Я должен ехать, – ответил мой брат.

– Почему?

– Это мой долг.

– Ты ничего не знаешь об этой войне. Это не твоя война.

– Моя. Это наша общая война, хоть и кажется, что она где-то далеко. Это и твоя война. Она кончится быстро.

– Ты об этом ничего не знаешь.

– Так говорят белые офицеры. Они знают.

– Они не боги. Ничего они не знают!

– Франция быстро выиграет войну с помощью своих африканских сыновей и братьев.

– Сыновей? Братьев? Нет: вы ее рабы. Вы умрете ради нее. А она вас забудет.

– Я не умру.

– Не искушай судьбу. Будущее от тебя скрыто.

– Я вернусь ради своего ребенка.

– Лучше бы ты ради него остался дома.

– Я уже записался в действующую армию. Я уезжаю. Направляюсь на север Франции. Буду воевать там.

– Мне наплевать, где ты окажешься. В любом случае это будет далеко от твоего сына. Что ты за человек?

Я услышал сухой смешок. Затем Асан сказал:

– Не суди меня, Усейну Кумах. Что бы ты там ни думал, ты ничего обо мне не знаешь. По-твоему, ты знаешь, что вдохновляет мое сердце. Но это не так. Ты не умеешь проникать в души. То, что тебе кажется целой истиной, на самом деле лишь один фрагмент из тысячи. Ты – тень среди тысяч отбрасываемых теней. Ты не знаешь, чем мне пришлось пожертвовать в эти последние годы. Дороги, по которым мне пришлось пройти, были грязными. Кто вообразит, будто сможет пойти за мной, будет забрызган грязью. Не суди меня. Суд твоей совести не…

– Оставь при себе свои пышные фразы и свои поучения, Асан. Я сужу тебя. Да, я сужу тебя, потому что я тебя знаю. Знаю лучше, чем ты сам, и с очень давних пор. Ты презренный человек. Думаю, в глубине души ты это знаешь. А может, нет. В последнем случае я искренне желаю тебе осознать это как можно позже, когда ты успеешь прожить много лет. Потому что в этот день у тебя, возможно, будет уже не так много сил, как сегодня, чтобы это вынести.

В этот момент Мосана заплакала, и Асан ничего не ответил. Я услышал, как он что-то прошептал Мосане; слов я не разобрал, наверное, это были слова утешения. Деревня вокруг нас погрузилась в глубокую тишину, как будто и она хотела поучаствовать в драме, которая разыгрывалась в нашем дворе. Мосана все еще рыдала. Тут заговорило мое сердце. Я сказал:

– Мосана, если хочет, может остаться здесь. Но ты, Асан, если решил участвовать в этой войне, уезжай завтра утром как можно раньше. Вы знаете дом; здесь есть две свободные комнаты. Выбирайте одну из них и устраивайтесь.

Затем я пошел в свою комнату и вознес молитву. А затем погрузился в долгие размышления, прося Бога направить меня на верный путь. Когда примерно через час я вернулся во двор, там была только Мосана.

– Где Асан?

– Только что ушел: торопился на последнюю повозку в город. Хотел сказать тебе еще что-то, но его пароход отплывает послезавтра. Ему надо успеть собрать вещи. Он поручил мне сказать тебе «до свидания» и поблагодарить тебя.

– Я не нуждаюсь в его благодарности, и мне безразлично, скажет ли он мне «до свидания» или «прощай». Я помогаю не ему. Что касается тебя, то твоих благодарностей мне не надо. И извинений тоже.

– А мне не надо твоих.

Я вспомнил, как тогда осыпал ее грязной руганью, и мне стало стыдно. Наступила тишина, во время которой мы с ней заключили негласный уговор. Я вернулся к себе в комнату, раздираемый гневом, стыдом и радостью. Мосана вернулась. Но вернулась не одна: с ней был плод ее любви с Асаном. Почему он?

VI

Ребенок появился на свет через четыре месяца, в марте 1915 года. Его отец перед отъездом выразил желание: